Шарль осторожно и несмело гладил лошадь по гриве, а потом, словно решившись, быстро предложил:
— Мадам Сюзанна, у вас так много дел сейчас… ну, с маленьким… хотите, я буду вести записи в ваших книгах? Я смогу, честное слово!
Я не была уверена, что он сможет, но не поверить ему сейчас — это значило бы сильно его обидеть. К тому же до записей у меня руки не доходили. Подумав, я поцеловала его и кивнула.
— Давай попробуем, милый. Думаю, вреда от этого не будет.
И он смог. Каким неожиданным это ни было, но, проверив его работу через несколько дней, я была поражена серьезностью и вдумчивостью, с какими он взялся за дело. Он допустил совсем немного ошибок.
— У тебя большие способности, — проговорила я, все еще не веря своим глазам. — Просто необыкновенные для твоего возраста, Шарло! Я не знаю ни одного мальчика, который справился бы с этим!
— Так вы мне доверяете? — спросил он, бледнея от волнения.
— Доверяю, мой дорогой. И люблю тебя.
Я поцеловала его, впервые по-настоящему искренне пожалев, что так мало уделяла ему внимания и что ум этого ребенка развивался без всякой моей помощи и участия.
А потом наступила теплая и звездная июньская ночь.
Я долго сидела у колыбели и сама не заметила, как задремала. Мне казалось, я проснулась от света, внезапно проникшего в комнату. Свет шел со двора. Раздраженная, я поднялась, очень опасаясь, что свет разбудит Филиппа, и распахнула окно, готовая уже крепко отчитать нарушителя спокойствия.
Свет факелов залил двор и бликами плясал по стенам. Я увидела группу всадников, каждый из которых был мне знаком. Ле Пикар, Поль Алэн, Александр… И еще один человек, глядя на которого я думала, что вижу его во сне.
Мой отец…
Нет, это был не сон, не фантазия. Это был именно мой отец, которого Александр обещал освободить и освободил. Честно говоря, появление этого человека у нас во дворе до самой последней минуты казалось мне невозможным. Трудно все-таки поверить в воскрешение мертвых… Но он все же воскрес, он стоял передо мной, и я должна была верить своим глазам. Я почувствовала, как от изумления у меня сжимается горло.
«Он здесь!» Эта мысль пронзила меня с ног до головы, окатила ошеломляющей волной. Случилось то, о чем и мечтать нельзя было, — словом, случилось чудо! Мельком взглянув на Филиппа, я бросилась к двери.
Совершенно потеряв хладнокровие, я бежала по лестнице вниз; и на одной из ступенек споткнулась так, что затанцевала на одной ноге от боли. Мне было видно, что происходит в вестибюле: они — то есть все прибывшие всадники — направились в голубую гостиную, и я, вдруг ужасно испугавшись, что, чего доброго, не смогу их задержать, громко крикнула — ну надо ли говорить, что соображала я в тот миг весьма слабо:
— Ах, ради Бога, подождите!
Два человека сразу обернулись — Александр и мой отец. Я стояла на ступеньках, глядя на них, и, увидев лицо принца вот так, вблизи, я была уверена, что от потрясения и слабости сяду прямо на лестницу. Вцепившись в перила руками, я спустилась — или, вернее, сползла — еще немного вниз.
— Сюзанна, девочка моя…
Он протянул ко мне руки, двинулся вперед, и через мгновение я уже была в его объятиях, совершенно потеряв всякое самообладание и позабыв о наших остальных гостях. Меня душили и слезы, и радость одновременно. Я хотела говорить, хотела говорить много, но ни одно слово не казалось мне достойным этой встречи, и я ни с чего не могла начать. Никакое слово в мире не могло бы выразить глубины и искренности того, что я переживала. Меня пронзала дрожь, и всхлипы сжимали горло.
— О Боже, я веду себя так нервно…
Это было единственное, что я смогла прошептать, закрывая лицо ладонями. Он осторожно отвел их и, привлекая меня к себе, поцеловал сначала в щеку, потом — как это делал обычно — в лоб. Я подняла на него глаза. Он тихо произнес:
— Порой мне кажется, что Бог существует. Пожалуй, наша встреча слишком невероятна, чтобы поверить, будто все мы были способны сами ее осуществить.
Я смотрела на него, не произнося ни слова. Он изменился меньше, чем можно было ожидать. То есть, разумеется, за те три с половиной года, что мы не виделись, он постарел. Да и не могло быть иначе — ему ведь под шестьдесят. И все-таки он мало изменился. Волосы как были, так и остались серебряными, только поредели у висков. Осанка по-прежнему была горда и величественна, так что даже сильная хромота не очень-то замечалась. Голубые глаза сделались еще пронзительней. Я вдруг поняла, что если отец и раньше ненавидел республиканцев, то теперь, после трех лет, проведенных в Тампле, мало кто может с ним сравниться в ненависти к Республике. Даже Александр. Он ведь воевал больше из чувства долга, а у отца ненависть к синим — уже в крови.
