Для меня не было секретом, что многие аристократы, прибывшие к нам, либо под подозрением у Республики, либо явно скрывались. О многом говорили сами имена — граф де Бурмон, граф де Фротте, Сюзаннэ, д’Отишан. Все это были люди, за которыми гонялась полиция и летучие отряды синих. Приехать сюда относительно открыто они смогли лишь потому, что с недавнего времени политика Директории круто повернула вправо.
Мне запомнилась встреча с четой де Ларошжакленов. Во-первых, потому что сам граф де Ларошжаклен, красивый, обаятельный, молодой — на несколько лет моложе меня — человек, поздравил меня и подарил изящный, редкой работы кубок из золота с нефритовым дном, кубок, сделанный в виде золотой раковины, что напомнило мне герб де ла Тремуйлей. А во-вторых, потому что женой этого человека была бывшая мадам де Лескюр. Это не могло не вызвать у меня воспоминаний.
Кадудаль приветствовал меня, как всегда, очень почтительно, но с большим достоинством. Я, глядя на него, невольно думала: будто какой-то егерь или лесник затесался среди изящных дам и любезных кавалеров.
Маргарита возглавила процессию, направлявшуюся в часовню. Она несла на белой кружевной подушке завернутого в пеленки малыша. Через некоторое время он был крещен отцом Ансельмом и получил имя Филипп Антуан. Едва проснувшись, малыш снова уснул, и его не тревожили даже звуки музыки.
Потом началось застолье, ради которого было убито великое множество птицы и дичи и изрядно опустошены богатые погреба Белых Лип. Но ни оставаться за столом, ни тем более танцевать у меня не было сил. Роды если и не заставили меня долго мучиться, то причинили мне много вреда. Я не могла подолгу оставаться на ногах. Меня все поняли и извинили.
Я рано легла в постель и, почти не прислушиваясь к тому, что происходило внизу, долго глядела на малыша Филиппа. Это был крошечный, очень спокойный младенец с нежным личиком и смуглой-смуглой кожей. «Отцовской», — подумала я с любовью. Мне даже казалось, что уже сейчас этот малыш демонстрирует характер, похожий на характер отца, — такой же молчаливый и сдержанный. Я, честно говоря, очень редко слышала, чтобы Филипп плакал. Он вообще жил не замечая нас. У него было лишь одно желание — напиться молока, а потом спать, спать и спать…
— Филипп, — прошептала я, касаясь мизинцем щечки сына. — Как же я люблю тебя.
Он еще не был красив. И не приобрел той миловидности, которую рано или поздно приобретают все младенцы, но я была уверена, что со временем это придет. Волосиков у него не было, лишь легкий пушок на лбу. А глаза… Вот глаза-то были светлые. Еще нельзя было понять, какого именно цвета. Но я очень надеялась, что он будет такой же синеглазый, как…
— Как твой папа, — проговорила я, задерживая дыхание и ближе придвигаясь к малышу.
Раздался стук в дверь. Я еще не успела сказать «войдите», как дверь распахнулась. Конечно, подумала я, только Жан может так поступить.
— Ма, ты здесь? — спросил он, уже входя. — А можно к тебе?
— Да, милый, если только ты будешь говорить шепотом.
Он скинул туфли и праздничный камзол и, подтянув кюлоты, забрался ко мне на постель. Я с улыбкой потрепала его по волосам, с силой притянула к себе, поцеловала, и он тоже чмокнул меня в щеку, но тут же вырвался, и я видела, что взгляд его направлен не на меня, а на маленького.
— Ма, это что, и есть мой брат?
— Да, наш Филипп Антуан, — сказала я, помня, что Жан только позавчера приехал из коллежа и еще не разглядел толком своего брата.
— Ну вот, теперь столько детей появилось — то сестры, то братья…
Задумавшись, он добавил, уже с некоторой обидой:
— И вот, пожалуйста, его назвали Филипп Антуан!
— А что такое?
— Его в честь деда назвали! А меня?
— Жан — это самое лучшее имя во Франции.
— Ну да, Жанов так много…
— Много, но из этого есть выход.
— Какой?
— Сделай так, чтобы тебя все знали как совершенно особенного Жана. Как Жана де ла Тремуйля.
Он недоверчиво поглядел на меня. Потом улыбнулся.
— Ладно… — сказал он довольно самонадеянно. — Так и быть, сделаю.
Потом он снова склонился над малышом, и на лице своего старшего сына я прочла любопытство — такое искреннее, по-детски сильное.
