— Конечно, ты на мне не женишься, а я всё не пойму, — Вёсенка потянулась и стала переплетать медно-бурую косу. Глаза спросонья припухли. Полупрозрачный пушок над углами рта смотрелся так, будто она перепачкалась. Но князь-то знал её красоту.
— Не женишься, а взаперти держишь как жену. Вот пойду сегодня к Гордею…
— Ещё скажи куда и когда. Знать, избавиться от него хочешь, — конец ремня не попадал в пряжку. — Плащ где?
— На сундуке, в головах. Дай подколю.
— Уйди ты. У меня с детьми непонятно что, а ты нашла о чём говорить.
— Хоть скажешь, как всё обойдётся? Я в девичьей буду.
— Скажу.
Его встречали Вешка и Светан.
— Опять сестрица ваша? На них теперь отыгрывается?
— Она сама давно проснулась. С восхода бёрдом[32] стучит. Рушник, говорит, последний успеть в приданое.
В сыновней горнице собрались уже вои и варяги. Посреди, на полу, мирно спали, прижавшись друг к другу, Владислав, Братислав и Святополк.
Отец отдышался:
— Ну спят — и что? Будить нельзя, сами знаете.
— Средний про мельницу бормотал, — ответил Гордей, тот самый, которого назвала Весна.
Была у Булгого такая привычка. Он и теперь что-то шептал в шею Святче. Тот лежал неподвижно, Владко вообще улыбался.
— Не похоже, чтоб мара[33] их оседлала, — высказал Эрик. Кнуд был его другом, а Аскольда он принимал как родного. Конунг обычно во всём ему доверял, и сейчас был согласен. Уж слишком счастливые лица у княжичей.
Хильдико вклинилась между мужчинами:
— А что это за мельница? Все эту мельницу поминают. Вот, Доброгнева недавно расспрашивала, якобы есть в лесу мельница. А девушку на дороге помните?
— Мельница в Коростене одна, — возразил Аскольд. — На реке, как и водится. А у хозяев дочери были, это я помню.
— Я тоже помню, — кивнул Эрик. — Наверно, теперь и делят. А девичьи сказки — я б им не верил.
— Да нечего делить! — вскричал Ростислав. — Живы родители, дочерям делить нечего. Позавчера видал, когда Вихря на берег вывел…
— Я вот думаю, если мельница… — начал дружинник Лют.
— …то наш Дед[34] ею ведает, — завершил князь. — Пойду просить. Один.
Там, где ели сплелись колтунами, растоптали поляну под капище. На столбе деревянном — человек не человек, зверь не зверь, в гнезде из еловых корней уселся. Спустился по ним Ростислав как по ступенькам, поставил перед Хозяином две кринки — с молоком и мёдом. Раскопал крышку ларца, врытого в землю, достал оттуда волчью шкуру. Надел — головой к голове, спиной на спину. Отпил по глотку из кринок.
— Велес-отец, зверям властитель, людям даритель, заплутали мои сыновья во сне рядом с мельницей. Чай, тебе ведомо. Помоги…
Льются на землю молоко и мёд — половина.
— …Наградил меня детками, думал, в радость будут…
Говорит Ростислав о своей жизни, допивает остатки.
Пьяный дым курится вокруг Велеса, сдвинулись деревянные брови.
Тихо в ельнике, голос впитывает, как земля подношение. Не разводит владыка костров, не сереют на поляне кострища. Только если изтрава[35] — зажгут, есть сырое порой не сподручно, промерзает зимою дичь. Лес не любит огня, и Хозяин не любит — то скорей для Громовника.
Посидел перед идолом князь, помолчал напоследок. Снова спрятал волчину, взял посуду, поклонился и вышел из круга.
Дымно в гае, парит. Пахнет топью. Там, на запад, большие болота.
Ростислав вышел прямо к усадьбе — к задним воротам, где пускали телеги с дровами. Частокол огибала ватага: с двумя лодками на плечах, третью поставили на полозья и тянули как сани. Тот, кто шёл впереди, бросил лямку.
— Гой еси, здорав буди. Мы к нему, а его и дома нет. Марит у вас. Которую неделю дождя не было?
— Драгош, ты ли?
— Что я, так постарел?
— Да уж не помолодел.
— Обижаешь. Сам-то вполовину седой.
— Смотрю, соскучился ты по мне, — князь положил ношу в сани, со всеми здоровался и припал к плечу гостя. — Ну, воспитанник, зачем пожаловал?
— За дорогим товаром, аль забыл?
— Как забыть. Раз нашёлся жених на старшую.
— Как на старшую? Ты мне что обещал?
— Обещал, какая будет в возрасте.
— Так их две.
— А вторая просватана.
— Видно плохо у тебя с памятью, — Драгош стукнул его меж лопаток.
— Может и плохо. Не всё гладко у нас нынче. Сейчас сам увидишь.
