Мы сбились вместе и с удвоенным усилием потащили вперед пушки, зарядные ящики и несколько легких повозок с «единорогами». Офицеров заметно не было, но не потому, что их не было вообще, а потому что они наравне со всеми толкали застревающие колеса, тянули упрямящихся лошадей, волокли на широких спинах тяжелые ящики, патроны в мешках и охапки карабинов, оберегая их от воды. Когда же я попытался увильнуть от участия в этом увлекательном занятии, моя лошадь, очевидно войдя в сговор с казаками, просто сбросила меня в воду, как раз к тому месту, где у орудийного колеса не хватало еще одной пары рук…
Ровно через пять миль мы наконец выбрались на долгожданный берег — на сухое место. Ну, почти сухое: пожухлая трава была мокрой от хмурой мороси, которая сыпала и сыпала с хмурого неба.
Мне ужасно хотелось развести костер, обогреться, просушить одежду, но… Вот тут-то и выяснилось, что офицеры — друзья солдатам только иногда. В остальное время — начальники. Раздались команды:
— По коням! В колонну по три! Становись!
Навстречу выходившим из воды летели всадники. Впереди мчался генерал Ренненкампф, точно сошедший с картинки, до которых так охочи все мальчишки на свете. Пышные усы, твердый взгляд, дорогой конь под богатой сбруей. Рядом с ним — адъютанты, ординарцы, вестовые. Прямо как на картинке, которую восхищенный мальчуган долго таскал в кармане и она затерлась на сгибах, перепачкалась грязью и чернилами и надорвалась в двух или трех местах.
Всадники были перепачканы болотной грязью и мокры от воды, которая окружала их и сверху, и снизу. Даже генерал — и тот не уберег своего мундира. На боку и на животе у него расплывались бурые пятна, а к воротнику и фуражке пристала болотная трава, от чего он напоминал vodyanogo.
Но это совсем не огорчало Ренненкампфа. Да он, должно быть, и не замечал этих дополнений на своем мундире. Подскакав к нам, генерал осадил коня, да так резко, что тот присел. Осмотрев свое промокшее войско, он остался доволен. Разумеется, не тем, что все промокли, а тем, что даже мокрые солдаты все равно остаются солдатами, если у них сухой порох.
После небольшого совещания, на котором русские офицеры почему-то вспоминали не тактику и стратегию, а чьих-то матерей, было принято решение постараться успеть навестить англичан за ужином. Мы вскочили на наших лошадей и, замерзшие до крайней степени, поскакали туда, где дружелюбные и воспитанные английские джентльмены приготовили для нас горячий ужин.
К моему ужасу, оказалось, что нам приготовили не горячий ужин, а горячий прием. Стоило нам подъехать к городу Боровичи, где, как нам было известно, сидят англичане, как тут же раздался орудийный салют. Англичане радостно приветствовали нас, забыв, правда, что их пушки почему-то заряжены боевыми снарядами. Моя замечательная лошадь, которая не любила американцев, не сплоховала и тут. Она умудрилась подставиться под выстрел шрапнелью, в результате чего неожиданно издохла, а мне чувствительно попало в плечо, из-за чего я и оказался лежащим на земле.
Мимо меня пронеслась повозка с «единорогом», и я решил, что лежать в повозке будет лучше, чем на мокрой и холодной земле. Я окликнул казаков, сидевших в этой повозке, и они тут же подобрали меня, утверждая, что делают это лишь потому, что были близко знакомы с моей матушкой. После чего мы помчались дальше, вылетели на позицию британских орудий, и тут произошло нечто невероятное: казаки неожиданно начали стрелять по мирным, ничего не подозревающим англичанам.
Я попытался урезонить их, объяснив им всю необоснованность их поступка, но они только отмахнулись, а потом неожиданно потребовали, чтобы я помогал им. Пришлось подавать ленты с патронами, потом помогать переустанавливать пулемет… Короче говоря, в себя я пришел только тогда, когда казаки вежливо потрясли меня за плечо и попросили перестать стрелять, потому что англичане уже кончились. Все.
Успокоенный и ободренный таким известием, я решил было, что раз англичане кончились, то вместе с ними кончились и мои мытарствия, но — ах! — как я заблуждался!
Генерал Ренненкампф, подъехавший лично убедиться в том, что мы живы и целы, на отменном французском заметил, что рад видеть во мне храброго и умелого солдата, а не только салонного щелкопера. И как ему, генералу Ренненкампфу, видно, в Соединенных Штатах помнят генерала Вашингтона и войны с англичанами. Ума не приложу, что он этим хотел сказать?..
