— Что же ты кричишь, приятель?! Я ведь дарю тебе Пакистан! Вот тебе, держи его! — И нож вонзился в грудь Чирагдина.
При этом зрелище соседи бедного портного в страхе захлопывали створки окон и запирали двери на крепкие засовы. Но даже и через закрытые двери до них доносились отчаянные крики Зубейды и ее детей. Потом детские голоса внезапно умолкли и сгущающиеся сумерки оглашали лишь истошные вопли Зубейды, которую терзали насильники. Потом и они оборвались, и в переулке наступила зловещая тишина…
Наутро обезображенные трупы Чирагдина, Зубейды и их детей были найдены в соседнем канале.
Два дня шайка Раккхи громила дома мусульман. Когда с ними все уже было покончено, дом Чирагдина почему-то сгорел. Раккха-борец в ярости поклялся, что живым зароет в землю того, кто поджег дом: ведь беднягу Чирагдина и всю его семью он отправил на тот свет только потому, что хотел завладеть его новым просторным жилищем. Раккха даже заранее припас все необходимое, чтобы совершить обряд очищения жилища мусульманина, прежде чем поселиться в нем…
И вот уже семь с половиной лет Раккха-борец считает это пепелище своим бесспорным владением. Без его разрешения никто не смеет взять отсюда даже обломок кирпича…
Жители переулка, застывшие у окон, вспоминали; портного Чирагдина и строили догадки, расскажет ли Манори Абдулу Гани обо всем, что произошло здесь семь с половиной лет назад. А старик стоял, прижавшись лицом к обгорелому косяку, царапал ногтями почерневшую землю пепелища и высыпал ее себе на голову; при этом сквозь горькие рыдания он приговаривал:
— О Чирагдин, сын мой, где ты? Скажи, Чирагдин, скажи хоть слово! Куда ты ушел? Куда скрылся?.. О Кишор! О Султан! Мои милые внуки! Зачем вы покинули своего старого деда?!
А с обгорелого косяка по-прежнему на серебряную седину головы и на белую рубаху старика медленно осыпался черный прах… Тем временем кто-то разбудил Раккху-борца, безмятежно спавшего в тени смоковницы. Узнав, что из Пакистана приехал Абдул Гани и что сейчас он здесь, на развалинах своего родного дома, Раккха почувствовал, как его рот наполняется липкой слюной. Он поперхнулся, громко отхаркался, сплюнул на выложенную кирпичом площадку у колодца. Потом опасливо покосился в сторону пепелища, учащенно задышал и выпятил вперед нижнюю губу.
— Абдул Гани сидит на своем пепелище, — вполголоса доложил Раккхе его ученик и напарник Лаччха, подсаживаясь к хозяину.
— С каких пор он стал считать это место своим? Оно принадлежит мне! — прорычал Раккха.
— Но ведь он сидит там совсем как хозяин.
— Ну, сидит — и пусть сидит, а ты подай мне чилам[22]! — И потянулся всем телом. Выгибаясь и наклонившись вперед, он провел правой рукой по своим обнаженным бедрам.
— А если Манори ему про все рассказал?.. — Лаччха медленно поднялся и выразительно посмотрел на учителя.
— Или Манори жить надоело? — в тон ему ответил Раккха.
Лаччха пошел выполнять приказание.
Раккхе явно было не по себе: он начал подбирать валявшиеся на площадке сухие сморщенные листья смоковницы и торопливо перетирать их в своих толстых пальцах. Скоро возвратился Лаччха и молча подал ему чилам с подложенной под него чистой тряпицей.
— А, кроме Манори, Гани еще с кем-нибудь говорил? — с напускным равнодушием спросил Раккха и сделал глубокую затяжку.
— Нет.
— На, возьми, — он словно поперхнулся дымом и сунул чилам Лаччхе. Оглянувшись, Лаччха увидел, что в их сторону от пепелища идет старик, бережно поддерживаемый Манори. Лаччха быстро уселся на площадке и раз за разом торопливо затянулся. Его глаза испуганно перебегали с помрачневшего лица Раккхи на лицо убитого горем старика, медленно приближавшегося к ним. Манори шел на полшага впереди старика, как бы стараясь своим телом загородить его от Раккхи — насильника и убийцы. Но Гани еще издали заметил могучую фигуру борца, сидевшего у колодца. Гани сразу же узнал его.
— Раккха-борец! — удивленно воскликнул он, еще не доходя до колодца, и радостно, как лучшему другу, протянул Раккхе обе руки.
Напряженно вытянув шею и сощурив глаза, Раккха в упор смотрел на старика. В ответ на приветствие он издал лишь какой-то хриплый звук, словно прочищал горло.
