– Малый возрос, надо самому пахать, и то всё наймали, – сказал он.
– Что же, берите бескостречного, дорого не положу! – прокричал Василий Андреич, чувствуя себя возбужденным и вследствие этого нападая на любимое, поглощавшее все его умственные силы, занятие – барышничество.
– А то рубликов пятнадцать дадите, я на конной куплю, – сказал Никита, знавший, что красная цена бескостречному, которого хочет ему сбыть Василий Андреич, рублей семь, а что Василий Андреич, отдав ему эту лошадь, будет считать ее рублей в двадцать пять, и тогда за полгода не увидишь от него денег.
– Лошадь хорошая. Я тебе желаю, как самому себе. По совести. Брехунов никакого человека не обидит. Пускай мое пропадает, а не то чтобы как другие. По чести, – прокричал он своим тем голосом, которым он заговаривал зубы своим продавцам и покупателям. – Лошадь настоящая!
– Как есть, – сказал Никита, вздохнув, и, убедившись, что слушать больше нечего, пустил рукой воротник, который тотчас же закрыл ему ухо и лицо.
С полчаса они ехали молча. Ветер продувал Никите бок и руку, где шуба была прорвана.
Он пожимался и дышал в воротник, закрывавший ему рот, и ему всему было нехолодно.
– Что, как думаешь, на Карамышево поедем, али прямо? – спросил Василий Андреич.
На Карамышево езда была по более бойкой дороге, уставленной хорошими вешками в два ряда, но – дальше. Прямо было ближе, но дорога была мало езжена, и вешек не было или были плохонькие, занесенные.
Никита подумал немного.
– На Карамышево хоть и подальше, да ездовитее, – проговорил он.
– Да ведь прямо только лощинку проехать не сбиться, а там лесом хорошо, – сказал Василий Андреич, которому хотелось ехать прямо.
– Воля ваша, – сказал Никита и опять пустил воротник.
Василий Андреич так и сделал и, отъехав с полверсты, у высокой мотавшейся от ветра дубовой ветки с сухими, кой-где державшимися на ней листьями, свернул влево.
Ветер с поворота стал им почти встречный. И сверху пошел снежок. Василий Андреич правил, надувал щеки и пускал дух себе снизу в усы. Никита дремал.
Они молча проехали так минут десять. Вдруг Василий Андреич заговорил что-то.
– Чаго? – спросил Никита, открывая глаза.
Василий Андреич не отвечал и изгибался, оглядываясь назад и вперед перед лошадью. Лошадь, закурчавившаяся от пота в пахах и на шее, шла шагом.
– Чаго ты, говорю? – повторил Никита.
– Чаго, чаго! – передразнил его Василий Андреич сердито. – Вешек не видать! Должно, сбились!
– Так стой же, я дорогу погляжу, – сказал Никита и, легко соскочив с саней и достав кнут из-под соломы, пошел влево и с той стороны, с которой сидел.
Снег в этом году был не глубокий, так что везде была дорога, но все-таки кое-где он был по колено и засыпался Никите в сапог. Никита ходил, щупал ногами и кнутом, но дороги нигде не было.
– Ну что? – сказал Василий Андреич, когда Никита подошел опять к саням.
– С этой стороны нету дороги. Надо в ту сторону пойти походить.
– Вон что-то впереди чернеет, ты туда пойди погляди, – сказал Василий Андреич.
Никита пошел и туда, подошел к тому, что чернелось, – это чернелась земля, насыпавшаяся с оголенных озимей сверх снега и окрасившая снег черным. Походив и справа, Никита вернулся к саням, обил с себя снег, вытряхнул его из сапога и сел в сани.
– Вправо ехать надо, – сказал он решительно. – Ветер мне в левый бок был, а теперь прямо в морду. Пошел вправо! – решительно сказал он.
Василий Андреич послушал его и взял вправо. Но дороги всё не было. Они проехали так несколько времени. Ветер не уменьшался, и пошел снежок.
– А мы, Василий Андреич, видно, вовсе сбились, – вдруг сказал как будто с удовольствием Никита. – Это что? – сказал он, указывая на черную картофельную ботву, торчавшую из-под снега.
Василий Андреич остановил уже вспотевшую и тяжело водившую крутыми боками лошадь.
– А что? – спросил он.
– А то, что мы на Захаровском поле. Вон куда заехали!
– Вре? – откликнулся Василий Андреич.
– Не вру я, Василий Андреич, а правду говорю, – сказал Никита, – и по саням слышно – по картофелищу едем; а вон и кучи, – ботву свозили. Захаровское заводское поле.
– Вишь ты, куда сбились! – сказал Василий Андреич. – Как же быть-то?
