— Поп! — неправильно
догадался Петрович.
Путник отрицательно
покачал головой.
— Монашек! — осенило
Петровича. — Настоящий монашек! — Петровичу показалось, что именно он только
что придумал уменьшительно-ласкательное от слова «монах».
— Тебе куда? Поехали,
мне в ту сторону, разберемся... Давай-давай! Нечего дорогу ногами месить.
Петрович искренне
обрадовался неожиданному попутчику, а, главное, — вдруг понял, что кому-то в
эту ночь может быть хуже, чем ему. Он картинно поежился, прежде чем хлопнуть
дверцей, — мол, смотри, там темно и холодно: май здесь — не май-месяц, да и
июнь еще не лето, ночами на улице не то что свежо — холодно. Инок залез на
пассажирское сидение и поставил в ноги вещмешок.
— О! Щас веселее будет, —
обрадовался Петрович, лихо рванул машину с места, поглядывая на монаха.
Тот молчал с еле
заметной улыбкой на губах.
— Ну, давай, агитируй
меня! — восторженно предложил Петрович. — За Бога агитируй! Вам же, как человек
попадет, вы его сразу месить-крестить! Ну?! Или тебя агитировать не учили?
Монах вопросительно
посмотрел на водителя. Тот насторожился:
— Чего молчишь? Как
зовут-то? Меня — Сергей Петрович. Свои просто называют Петровичем, и тебе
можно...
Монах достал откуда
из-под рясы карточку, типа визитки, на которой было написано «Алексий».
— Лёxa, стало быть? А
чего, языком сказать не можешь? Немой, что ли? — Петровичу показалось, что инок
кивнул, и он тут же взорвался от вопиющей к нему несправедливости: — Во! Немой!
Послал же Бог попутчика! Я тут, понимаешь, к беседе приготовился, а мне во как
выпало! Ну, косить-месить, что за невезуха. Понимаешь, Алёха, я ж почти
засыпать за рулем начал, мне напарник нужен, хоть не за рулем, но в беседе.
Говорить со мной надо, понимаешь?
Инок вроде как снова
кивнул.
— Вот попал, а?! Эх,
рулить-катить, я думал ты мне про Бога расскажешь. Честное слово, даже
обрадовался бы. Я, между прочим, крещеный. Мать крестила. Ну, знаешь, как в
советские времена было: на всякий случай. Коммунизм строим, а вдруг Бог тоже
есть... Короче, Ленину — слава, а Богу — душу. Бабка так говорила. Но в церковь
я не ходил. Нет, был, конечно, несколько раз. Но, как на экскурсию... Да еще
когда своих детей крестил. А чего? Меня крестили, значит, и я своих крестить
должен. Верно? Вырастут — разберутся. А чего у тебя большого креста нет, как у
батюшек? Ну, на груди такой? О... Молчишь... Ну тогда извиняй, брат, говорить я
буду. Уши-то у тебя, я так понял, работают? То-то... Так что я тебе щас
исповедь на пару часов заряжу, а, может, и более. А ты мне за доставку грехи
отпустишь! — Петрович хохотнул, подмигивая монаху, но тот посмотрел на него
серьезно, все тем же обезоруживающим почти детским взглядом. Стало как-то
неловко...
— Вот, — неопределенно
прокомментировал ситуацию Петрович, но быстро вернулся в нужное ему русло: —
Везет же мне нынче. Гаишники два раза оштрафовали. Два раза! Я превысил-то
всего на десять километров в час. А им, видишь ли, семью кормить надо. Вот бы
твой Бог щелкнул им с неба по фуражкам! Где Он был, чего делал? Какая иномара пролетела
бы, и чирикнуть не успели, а я еле эту колымагу раскочегарил, тут они и бегут
из кустов. Палочками-радарами машут, счастливые — деньги едут. Всю жизнь в
кустах сидят — подосиновики сизоголовые. Подводная одиссея команды Кусто...
Кустарное производство. Приличные люди в кусты по нужде ходят. Ага. Пойдешь
по-малому, а там мент со своим шлагбаумом. Вы мочитесь с превышением скорости,
с вас штраф... — Петрович вдруг замолчал с блуждающей улыбкой и вспомнил: — А я
в детстве милиционером хотел стать. Кино, наверное, насмотрелся. После армии,
чуть было, туда не вляпался. Уже и документы подал. Надо было психологические
тесты проходить. Бог отвел...
* * *
— Алеша, подсекай,
клюет! Тяни же! Тяни! Ох, и повезло тебе! Это не лещ, а лапоть целый!
Серебристый лещ мощно —
всем телом — бился на траве. Отец снял его с крючка, и Алеша подсел ближе,
чтобы рассмотреть свой улов.
— Это не уха даже, это
пирог будет! Килограмма на полтора! Точно говорят, новичкам везет.
Лещ подпрыгивал и,
казалось, с ужасом смотрел в наземное пространство круглым глазом с одного
бока. Постепенно его движения утрачивали силу, он перестал прыгать, какое-то
время бил хвостом, потом замер и только судорожные взмахи жабр говорили о том,
что он еще жив. Алеше чудилось, что лещ с ужасом и болью смотрит на своего
мучителя.
