Когда смотришь на башню, не думаешь, что составляют ее шесть гиперболоидов, о геометрии, а думаешь об искусстве. Блистательный инженер Владимир Григорьевич Шухов, всю жизнь конструировавший котлы, клепаные баржи, нефтехранилища, вдохновленный идеей самой высокой в мире башни, превратился в художника-творца.
…Вместе с мачтмейстером Николаем становлюсь в клеть. Раздается команда «вира», и трос наматывается на вал лебедки. Наш лифт, поднимаясь в небо, поравнялся с бровкой Воробьевых гор, дугой трамплина. Пока я следил за юго-западной стороной, город предстал отовсюду. Теперь могу легко сосчитать шесть ярусов башни. Они разделили всю Москву на шесть круговых панорам: верхней досталось небо, нижней – дома соседней Шаболовки. Зато на четырех других изображен по вертикали, как на старинной картине, весь необъятный город.
Неловко восклицать и восторгаться, стоя рядом с малознакомым человеком. Но он понимающе смотрит на меня, молчит, стараясь не отвлекать от картины того, что сам может видеть каждый день, а другие никогда.
– Интересно отсюда смотреть, когда вечером зажигаются огни или когда утром восходит солнце…
Николай много лет смотрит на Москву с высоты. До этого долго мечтал, чтобы вот так запросто подняться на вершину башни. Он, по его словам, увидел ее впервые вместе с московским небом в тот самый миг, когда его вынесли из родильного дома, стоявшего рядом с башней. Николай увидел башню в перевернутом виде, как все новорожденные. И сейчас он часто наблюдает ее перевернутой – сверху вниз, когда висит в люльке, поглядывая сразу и на свой родильный дом, и на свой отчий дом. Домам ничто не угрожает. Башня стоит неколебимо. Ее наклон составил всего 6 сантиметров за полвека.
Когда-то башня Шухова тросами связывалась с другой деревянной башней. Николай помнит, как однажды перед войной в плохую погоду зацепился за такой трос между башнями почтовый самолет. Аэроплан упал, башня не пострадала.
Мальчишки соседних домов, среди них и Николай, прибегали к башне, чтобы поиграть, они просили старого мачтмейстера Назаренко показать им Москву с высоты. Назаренко учил Николая профессии верхолаза. А теперь дети Николая просят поднять их ввысь.
Верхний ярус сливается своим цветом с небом. Сейчас он сохнет, и мне за воротник падает пара белых капель. Тучи нависают низко со всех сторон, но дождя пока нет, и облака бросают на город синеватую тень, сливающуюся с дымкой.
– А на Чукотке дымки нет, – вдруг говорит верхолаз, служивший там солдатом. – Говорят, кислорода там не хватает, и холодно, и ночь, а мне нравится. Воздух чище. Охота какая! Грибы, ягоды – вот только высоты нет…
Мы зависли на самом верху. Но клеть не болтает. Ветер проскальзывает сквозь широкие проемы ферм. Поднимали как-то сюда, наверх, бутылку с водой. Бутылку не сдуло, поверхность воды чуть-чуть всколыхнулась. Единственный враг башни – коррозия металла. Поэтому ее красят. Раньше – в черный и желтый цвета. Сейчас – по новому стандарту – в белый цвет и оранжевый.
И краски города меняются. Белые панели наложили на каркас гостиницы «Россия». Голубеют дома на Арбате. Вижу высотные здания, купол далекого театра Армии. Но потом нет охоты рассматривать картину по частям. Мне, может быть, никто не поверит, но город вдруг предстал розовым. Я присмотрелся: красные кирпичные стены слились с желтоватой плиткой новых домов, позолота куполов – с белыми стенами жилых башен, зелень листвы – с синевой воды. Все это замешено на дымке и излучает розовый цвет.
Смотри не смотри – не запомнишь все. А как хотелось бы закрыть глаза и видеть всегда то, что вижу сейчас: Москву, ее звезды, извилистую реку и висящий над ней Крымский мост, такой же красивый, как Шухова башня.
На другом краю города маячит теперь башня в Останкино. А как же старая Шухова башня, откуда начались первые телепередачи, откуда вещала до войны самая мощная радиостанция в мире имени Коминтерна? Ей нашлась работа и тогда, когда эфир прорезали волны из Останкина.
Но даже если когда-нибудь работы на Шаболовке не окажется, башня Шухова останется стоять как памятник инженерного искусства.
