— Ладно, — согласился Петр Петрович, — слушай… Во время одного боя меня сильно контузило, и я потерял сознание, ну и фашисты меня схватили. Привезли в деревню и бросили в подвал. В подвале уже сидело трое мужчин. Один старик, видно испанский крестьянин, и двое мужчин помоложе. Они сидели в трех разных углах подвала. Я сел в четвертый. Так мы и сидели, каждый в своем углу. А где-то совсем недалеко слышались разрывы гранат, уханье пушек. Наши продолжали бой.
«Надо поговорить с ними, — подумал я. — Но, может быть, среди них был фашист, которого посадили сюда подслушивать наши разговоры? Такое тоже могло быть».
Сидим, молчим, смотрим друг на друга. И вдруг я слышу в перерыве между грохотанием боя, будто кто-то поет. Тихо так поет, еле слышно. Поднял голову, оглянулся: вижу — поет мужчина, который сидит напротив меня. Поет на французском языке. Рубашка на нем разорвана, один глаз заплыл от удара. В общем, совсем вроде ему незачем петь. А он поет. И вдруг меня как ударило: он пел «Интернационал»!
— Понимаешь, — сказал Петр Петрович, — этот человек пел «Интернационал», хотя был избит и еле двигал губами, и рядом шел бой, и надо было совсем не петь, а постараться, пользуясь наступлением наших, вырваться из подвала.
Саша открыл глаза.
— И тут я догадался, почему он пел. Он искал товарищей по борьбе. Он хотел узнать, кто сидит рядом с ним: друзья или враги. Тогда я встал перед ним и тихо пропел по-русски: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов…»
Ах, как ударили по сердцу Петра Петровича эти слова, хотя прошло столько лет и казалось, что эта испанская история давно забыта. Он замолчал. Перед ним стояли те трое из подвала.
— Ну? — сказал Саша.
— «Камарад», — сказал мне француз. Это значит — товарищ, друг. И показал на место рядом с собой.
Теперь нас было двое. И тогда поднял голову второй мужчина и запел «Интернационал» на немецком языке. Потом он пересел к нам. Мы сидели рядом, плечом к плечу: русский, француз и немец. Мы сидели рядом, и я чувствовал теплое плечо француза. Понимаешь, мы верили друг другу. В этот момент во всем мире не было более верных товарищей, чем были мы. Без слов. «Интернационал» был для нас как пароль…
А бой приближался. Старик испанец что-то сказал по-испански, подошел к ящикам, которые стояли у стен, и попытался сдвинуть один из них. Ящики были тяжелые, и он показал нам, что нужно дверь завалить этими ящиками и чтобы мы помогли ему это сделать. Мы стали подтаскивать ящики к дверям. Ставили один на другой. В два ряда поставили, накрепко завалили дверь.
Старик правильно придумал; нам надо было продержаться в подвале, пока наши захватят деревню. И только мы отошли от дверей, как послышались чьи-то быстрые шаги. Кто-то откинул засов и толкнул дверь. Но дверь даже не шелохнулась: ящики были тяжелые. Тот толкнул дверь сильнее и громко крикнул по-испански. По лестнице зацокали еще чьи-то шаги, и теперь уже вдвоем они поднавалились на дверь. Мы все четверо, как по команде, бросились к ящикам и стали их придерживать со своей стороны…
А бой уже был в деревне, нам нужно было продержаться, может быть, минут десять, не больше. Мы услышали, как те двое стали быстро подниматься по лестнице…
Мы думали, что они ушли, а они не ушли. Они подобрались к окну, вышибли стекло и бросили к нам в подвал гранату. Она упала ближе всех к немцу. Я видел ее упругий гофрированный корпус. Еще секунда, она взорвется и разлетится на тысячу мелких осколков. И тут немец бросился вперед и накрыл эту гранату своим телом, и она взорвалась под ним.
— Зачем он это сделал? — спросил Саша.
— Он не хотел, чтобы погибали все, — сказал Петр Петрович. — Он хотел, чтобы мы остались жить и продолжали борьбу. По-моему, он ненавидел фашизм больше, чем любил жизнь. Такой был человек. И тогда старик испанец, который, может быть, до сих пор даже не участвовал в революции, тихо-тихо сказал: «Но пасаран»…
К Саше пришла медсестра, чтобы сделать ему укол пенициллина, и Петр Петрович замолчал.
Саша крепко-крепко зажмурился, он очень боялся. Он даже не мог смотреть на иглу, так он боялся. Но Саша не выдал себя, потому что над ним возвышалась лохматая голова Петра Петровича. А рядом с ним стояли те трое из подвала: француз, немец и испанский крестьянин. Саша отлично их всех видел.
