— Господа, я считаю себя оскорбленным и заявляю: или господин кмет уйдет, или я. Это мое категорическое решение. Пока я применяю эту меру, а другие — впоследствии.
Нако выйдет, разумеется. Почему бы ему не выйти? Но не в этом дело. Все это, очевидно, недоразумение, чистое недоразумение.
— Я сказал, господа...
Нако снова понесло:
— Я сказал «не в лоб, так по лбу», потому что руку ли поднять или протокол подписать — все равно это голосование.
— Никакого голосования! — Председатель весь дрожал. — Повторяю, никакого голосования!
— Да ладно, брат.
Кмет протянул майору толстые руки.
— Вот, я совершенно согласен с вами, раз вы не соглашаетесь со мной.
Помирились. Нако даже похлопал противника по плечу:
— Вы, господин Кандилев, не занимались политикой и потому обижаетесь из-за пустяков.
Конечно, не время и не место было определять, кто занимался политикой, а кто нет. Сейчас надо было говорить по существу.
А по существу слово взял человек в серой широкополой шляпе. Он встал с кровати. Маленького роста, наголо обритый, с широкими татарскими скулами. Бросил на стол готовый протокол.
— Подпишите, и дело с концом. Больно разговорились.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В притихшей комнате мелькают лица, и на длинный стол падают имена, тяжелые, как трупы, — зачитывается протокол.
Глаза прищурены, голоса осипли, губы дрожат.
Городской голова, господин Нако, сжимает руку помощника и шепчет:
— Не будь ребенком, Дечко, подписание протокола — идеальная форма голосования: если согласен — подписываешь, не согласен — мотивируешь особое мнение. И овцы целы, и волки сыты!
Шепчет Нако, слушает протокол и храбро комментирует:
— Ага, Дырленский, адвокатишка, — так ему и надо: учился на деньги преосвященного, а теперь против церкви идет. Дальше!
— Капановы? Гм, пьяницы! Ну, ничего: язычок у них так такой, что и в гробу человека ужалит. Валяй!
— Марга, дурочка, хе-хе! Едва ли она понимает, что произошло. Ну, ничего, раньше надо было понимать! Дальше!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Воцарилась тишина. Замолк и Нако. Тряслись побледневшие губы у людей вокруг стола.
Перо пошло по кругу...
И не попадало в чернильницу...
Дечко, помощник, отодвинул стул. Насторожилась тишина. Все ждали, раскрыв рты. Но раздалось только шипение — осипший голос:
— Н-не-у-жели вс-се-х, господа... все-ех сс-семнадцать?!
Перо выпало из чьей-то руки. И никто его не взял. Председатель понукал:
— Продолжайте, господа.
Перо заходило снова. Нако, кмет, сжимал руку помощника:
— Ничего не поделаешь, Дечко! Ничего, браток! Будут убиты... в Болгарии... как ты сказал... каких-нибудь триста-четыреста или, самое большее, тысяча человек... Что ж, род человеческий на этом не кончится!
Дечко вытаращил глаза. Нет, он не говорил ничего подобного! И он облизал губы. Зверь этот кмет. Свинья! Как будто орехи считает! Взбесившаяся свинья!
— Чернила, господа... Чернила, будьте добры!
Перо опять выпало из чьих-то рук. Его взял Дечко, помощник.
Но послышались тяжелые шаги, возле Дечко чиркнула спичка, вспыхнула сигарета, и осветились два волчьих серых глаза под надвинутой низко на лоб широкополой серой шляпой.
Осипший голос Дечко произнес:
— Чернильницу, пожалуйста, всю чернильницу: я напишу особое мнение.
А-а, особое мнение! Председатель отшвырнул стул.
— Это уж дудки!
Председатель медленно поднялся. Запер дверь. Стал к ней спиной. Впился остекленевшими глазами в Дечко.
— Хорош гусь — присутствует здесь, все слушает, все знает, всему содействует, получает жалование, а потом: «Я был при особом мнении...» Ка-ак же, особое мнение!
Да уж, дело ясное...
