Я ждал не меньше часа.
Ганна пришла из больницы.
- Как она себя чувствует? - спрашиваю я.
Ганна какая-то странная.
- Я подумала, - говорит она, - что тебе надо выспаться.
Потом говорит без обиняков:
- Я хотела побыть с Эльсбет вдвоем. Тебя это не должно обижать, Вальтер. Мы ведь двадцать лет прожили с ней вдвоем.
Я ей ничего не ответил.
- Это не упрек, - говорит она, - но ты должен понять. Мне хотелось побыть с ней вдвоем. И все. Я хотела с ней поговорить.
О чем же они говорили?
- Бог весть о чем.
- Обо мне? - спрашиваю я.
- Нет, - говорит она. - Она рассказывала про Йель. Только про Йель, про какого-то молодого человека по имени Гарди... В общем, всякую чушь.
Сведения, которые Ганна принесла из больницы, мне не понравились: скачущий пульс, вчера учащенный, сегодня замедленный, весьма замедленный, лихорадочный румянец на лице, как говорит Ганна, сильно суженные зрачки, затрудненность дыхания.
- Я хочу ее увидеть, - говорю я.
Ганна считала, что сперва надо купить рубашку.
С этим я не мог не согласиться.
Ганна позвонила куда-то по телефону.
- Все в порядке, - говорит она, - мне дают институтскую машину, чтобы мы могли поехать в Коринф за ее вещами и за твоими тоже. Там ведь твои ботинки и куртка.
Ганна в роли администратора.
- Все в порядке, - говорит она, - такси сейчас будет.
Ганна ни секунды не сидит на месте, все время что-то делает, поговорить с ней невозможно. Она высыпает окурки из пепельницы, опускает жалюзи.
- Ганна, - спрашиваю я, - почему ты на меня не смотришь?
Быть может, она этого сама не замечала, но это было так: в то утро Ганна на меня совсем не глядела. Разве я был виноват, что все так случилось? Правда, Ганна ни в чем меня не упрекала, ни на что не жаловалась, только вытряхивала пепельницы - мы ведь вчера весь вечер курили.
Я не выдержал:
- Слушай, разве мы не можем поговорить как люди?
И взял ее за плечи.
- Слушай, - говорю я, - посмотри на меня!
Ее плечи - я испугался, когда прикоснулся к ним, - уже и нежнее, чем у дочери, какие-то более хрупкие, трудно допустить, что Ганна стала меньше; ее глаза еще более красивые, чем прежде, - мне хотелось, чтобы они глядели на меня.
- Вальтер, - сказала она, - ты мне делаешь больно.
Я говорил глупости, но молчать, по-моему, было еще ужаснее; я сжал в ладонях ее лицо. Чего я хотел? Я и не думал целовать Ганну. Почему она вырвалась? Понятия не имею, что я говорил. Я только видел ее глаза, в которых вспыхнул ужас, ее седые волосы, ее лоб, нос - какое благородство линий (или как это еще сказать); все очень женственное, благороднее, чем у дочери, ее дряблая черепашья кожа на шее, веер морщинок на висках, глаза, в которых нет усталости, а только ужас, глаза еще более красивые, чем прежде.
- Вальтер, - говорит она, - ты чудовище!
Эту фразу она повторила дважды.
Я ее поцеловал.
Она не мигая глядела на меня, пока я не разжал руки; она молчала и даже не поправила волосы, она молчала - она проклинала меня.
Потом пришло такси.
Мы поехали в торговую часть города, чтобы купить рубашку - вернее, ее купила Ганна, у меня ведь не было денег; я ждал, сидя в такси, чтобы не показаться на людях в грязной рубашке; Ганна была трогательно внимательна ко мне; она даже вернулась назад, чтобы спросить, какой я ношу размер. Потом мы поехали в институт, где Ганна, как было договорено, получила машину "опель", и потом - к морю, чтобы привезти вещи Эльсбет и мой бумажник, вернее, мою куртку (там же был паспорт) и мою кинокамеру.
Ганна вела машину.
В Дафнии есть рощица, где я мог бы, как мне казалось, надеть новую рубашку, но Ганна покачала головой и не остановила машину, хотя я и развернул пакет. О чем мы могли говорить!
Я говорил о греческой экономике: не доезжая Элевсиса, я увидел крупное строительство - Greek gouvernement oil refinery [греческий государственный нефтеочистительный завод (англ.)], его осуществляли немецкие фирмы, но Ганну это сейчас (да и вообще никогда) не интересовало; однако молчать было тоже невыносимо. Она только один раз обратилась ко мне:
- Ты не знаешь, как называется то место?
