- Послушай, - сказала она, убегая, - об этом я ей непременно напишу. Как она будет рада!
Теперь, когда я уже все знаю, мне кажется невероятным, что тогда, после нашего разговора на Аппиевой дороге, я еще ничего не понял. О чем я думал те десять минут, пока девочки со мной не было, я точно не знаю. Подводил своего рода итоги - это безусловно. Знаю лишь одно: больше всего мне хотелось тут же отправиться на аэродром. Возможно, я вообще ни о чем не думал. То, что я испытывал, было не удивление, а чувство обретенной ясности. Я превыше всего ценю ясность. Когда я в чем-либо обретаю ясность, меня это всегда забавляет: Сабет - дочь Ганны! Вот что мне прежде всего пришло в голову: о браке, видимо, нечего и помышлять. При этом у меня ни на мгновение не мелькнула мысль, что Сабет может быть даже моей дочерью. Теоретически это было в пределах возможного, но я об этом не думал. Точнее, я в это не верил. Конечно, мне это все же пришло на ум: наш ребенок, который должен был тогда родиться, вся эта история перед тем, как мы расстались с Ганной, наше решение, что Ганна пойдет к врачу, к Иоахиму. Конечно, мне это все же пришло на ум, но я просто не мог в это поверить, ибо казалось совершенно невероятным, что девушка, которая вскоре снова вскарабкалась на холм, где мы расположились, может оказаться моей дочерью.
- Вальтер, что случилось? - спросила она.
Сабет, естественно, ничего не понимала.
- Знаешь что, - сказала она, - ты тоже слишком много куришь!
Потом мы стали говорить про акведуки.
Чтобы о чем-то говорить!
Я объяснил ей закон сообщающихся сосудов.
- Да, да, - сказала она, - мы это проходили.
Ее очень позабавило, когда я доказал, что древние римляне, имей они мой чертежик, наспех набросанный на пачке сигарет, израсходовали бы на девяносто процентов меньше камней.
Мы снова лежали на траве.
Над нами гудели самолеты.
- Знаешь что, - сказала она, - тебе бы не следовало улетать.
Это был предпоследний день нашего путешествия.
- Рано или поздно, дитя мое, нам все равно придется расстаться...
Я наблюдал за ней.
- Конечно, - сказала она и потянулась, чтобы сорвать травинку: то, что нам придется расстаться, ее не огорчало - во всяком случае, мне так показалось, - нисколько не огорчало. Травинку она не зажала в зубах, а, глядя куда-то вдаль, стала наматывать на палец и повторила: - Конечно.
У нее и мысли о браке не было.
- Интересно, помнит ли еще тебя мама?
Сабет все это забавляло.
- Мама - студентка! Даже представить себе невозможно! Мама-студентка, мама, живущая в мансарде! Она никогда мне об этом не рассказывала.
Сабет все это явно забавляло.
- Какой же она была тогда?
Я обхватил ладонями ее голову и крепко держал, как держат собачьи морды; она не могла вырваться, хоть я и чувствовал упругую силу сопротивления ее затылка. Но мои руки сжимали ее, как тиски. Она зажмурилась. Я не целовал ее. Я только держал ее голову. Как вазу, легкую и хрупкую. Постепенно она стала тяжелеть.
- Ой, мне больно!
Мои руки держали ее голову, пока она медленно не открыла глаза, чтобы понять, что же я, собственно, от нее хочу; я и сам этого не знал.
- Серьезно, - сказала она, - пусти, ты делаешь мне больно.
Я должен был что-то сказать; Сабет снова закрыла глаза, как пес, когда ему вот так, ладонями, сжимают морду.
Потом мой вопрос...
- Пусти меня, - повторила она.
Я ждал ответа.
- Нет, - сказала она, - ты не первый мужчина в моей жизни. Ты же сам это знаешь.
Ничего я не знал.
- Нет. И не терзайся, пожалуйста.
Она так старательно приглаживала растрепанные волосы, что можно было подумать, будто ее волнует только прическа. Она вытащила из заднего кармана черных джинсов свою зеленую расческу и принялась рассказывать вернее, не рассказывать, а просто так говорить:
- He's teaching in Yale [он преподает в Йельском университете (англ.)].
Заколку она зажала в зубах.
- А второго, - сказала она, не выпуская заколки изо рта и расчесывая волосы, - ты видел.
Должно быть, она имела в виду того молодого человека, с которым играла в пинг-понг.
- Он хочет на мне жениться, но это была с моей стороны ошибка, он мне совсем не нравится.
