О чем же я все время думаю? - спросила она меня.
Я не знал, что ей ответить.
А она о чем думает? - спросил я.
Сабет сразу сказала:
- Вам надо жениться, мистер Файбер.
Но тут появился ее друг, который обежал все палубы, чтобы найти ее и пригласить на танец. Он вопросительно взглянул на меня.
- Пожалуйста, пожалуйста, - сказал я.
У меня осталась только ее сумочка.
Я прекрасно знал, о чем я думал. Но этого не скажешь словами. Я поднял бокал и вдохнул запах вина, я не хотел думать о том, как это бывает между мужчиной и женщиной, и все же невольно эта картина возникла у меня перед глазами. Я испытал изумление и испуг, словно в полусне. Почему это происходит именно так? Если подойти к этому отстраненно - почему это происходит так, как происходит? Когда сидишь и поглядываешь на танцующие пары и вдруг представляешь себе этот акт во всей его плотской конкретности, возникает ощущение, что это не по-человечески. Почему именно так? Абсурд какой-то; когда желание, инстинкт не побуждают к этому, кажешься себе сумасшедшим только оттого, что такая идея могла прийти тебе в голову, это представляется даже каким-то извращением...
Я заказал пива.
Может быть, это только я так ощущаю?
А танцующие между тем играли в странную игру: каждая пара двигалась так, чтобы удержать носами апельсин...
Интересно, а как относится к этому Лезер Левин? Он и в самом деле храпел, с ним не поговоришь; рот у него был полуоткрыт - точно красноватый рот рыбы за зеленым стеклом аквариума.
Я думал об Айви.
Когда я обнимаю Айви, мне в голову лезет самое разное: надо отдать проявить пленку, не забыть позвонить Вильямсу! Айви бормочет: "I'm happy, о dear, so happy, о dear, о dear" [я счастлива, милый, так счастлива, милый, милый (англ.)], а я могу в это время решать в уме шахматную задачу. Я чувствую ее ладони на своем затылке, я вижу, как в эпилептической гримасе счастья искажается ее рот, и отмечаю про себя, что картина на стене снова висит косо, улавливаю шум лифта, пытаюсь вспомнить, какое нынче число, слышу ее вопрос: "You're happy?" [Ты счастлив? (англ.)] - и закрываю глаза, чтобы сосредоточиться на Айви, которую обнимаю, и по рассеянности целую свою собственную руку. Потом все как бы забывается. Я забываю позвонить Вильямсу, хотя все время только об этом и думал. Я стою у открытого окна и выкуриваю наконец сигарету, а Айви на кухне готовит чай. И вдруг я вспоминаю, какое нынче число. Но ведь это совершенно неважно. Словно ничего и не было!.. Потом я слышу, что кто-то вошел в комнату, оборачиваюсь и вижу Айви в халате - она несет две чашки чаю; я подхожу к ней и говорю: "Айви!" И целую ее, потому что она - "свой парень", хотя и не понимает, что я предпочел бы остаться один...
Внезапно наш теплоход остановился.
Мистер Левин вдруг проснулся, хотя я не произнес ни слова, и спросил, не прибыли ли мы в Саутгемптон.
За бортом множество огней.
Наверное, Саутгемптон.
Мистер Левин встал и вышел на палубу.
Я пил пиво и старался вспомнить, казалось ли мне все это с Ганной (тогда) тоже абсурдным, всегда ли это было абсурдным.
Все вышли на палубу.
Когда Сабет вернулась за своей сумочкой в зал, украшенный бумажными драконами, она меня сильно удивила: отослала своего друга, который сразу скис, и села рядом со мной. Детское выражение ее лица так напомнило мне в эту минуту Ганну.
Сабет взяла сигарету и снова пристала ко мне: о чем я все время думаю? А что-то мне ведь надо было сказать ей в ответ. Я протянул зажигалку, вспыхнувшее пламя вырвало из тьмы ее юное лицо, и я спросил: не выйдет ли она за меня замуж?
Сабет покраснела.
- Это всерьез?
- А почему бы и нет!
Началась выгрузка, и это зрелище почему-то никому нельзя было пропустить; каждый считал для себя делом чести стоять на палубе, несмотря на пронизывающий холод; дамы дрожали в своих вечерних туалетах; туман, ночь, подсвеченная тысячами огней, мужчины в смокингах, прижимающие к себе дам, чтобы хоть немного их согреть, все в пестрых бумажных колпаках, скрип кранов, туман и мерцание тусклых огней на берегу.
Мы оба стояли, не касаясь друг друга.
