Я курил одну сигарету за другой.
Его лицо почернело от застоявшейся крови.
Он раскачивался на проволоке, словно огородное пугало на ветру.
К тому же он смердел.
Ногти у него были фиолетовые, руки серые, а ладони белесые - цвета губки.
Я не узнал его.
Язык у него тоже был синеватый...
Собственно говоря, тут и рассказывать нечего, банальное происшествие он раскачивался в струях теплого воздуха, шея его набрякла над проволочной петлей...
Впрочем, я вовсе не собирался все это рассказывать.
Его руки... прямые, словно палки...
К сожалению, моя гватемальская пленка еще не проявлена, описать это все равно невозможно, это надо увидеть своими глазами.
Сабет в синем вечернем платьице...
Несколько раз за вечер он внезапно возникал передо мной - мой друг, качавшийся в проволочной петле, возникал так явственно, будто мы его и не похоронили, быть может, потому, что в баре бормотало радио, точь-в-точь как там, у него в бараке, - ведь он даже не выключил свой приемник.
Вот так оно было.
Когда мы его обнаружили, радио, как я уже сказал, что-то бормотало. Негромко. Сперва мы даже подумали, что говорят в соседней комнате, но никакой соседней комнаты не оказалось: мой друг жил совершенно один; и только когда заиграла музыка, мы сообразили, что это приемник; конечно, мы его тут же выключили, потому что это было совсем некстати - играл джаз.
Сабет расспрашивала меня.
Почему он это сделал?
Он нам этого не сказал, он висел, как деревянная кукла, и смердел, как я уже говорил, и качался от сквозняка...
Вот так оно было.
Когда я встал, я уронил стул. Грохот. Все обернулись, но Сабет, нимало не смутившись, подняла его и сказала, что проводит меня до каюты, но я не хотел.
Я хотел на палубу.
Я хотел быть один.
Я был пьян.
Назови я тогда его имя и фамилию - Иоахим Хенке, все тотчас изменилось бы, но я, как видно, не назвал даже его имени, а просто рассказывал о своем друге, который повесился в Гватемале, о трагическом несчастном случае.
Однажды я снял ее своей кинокамерой.
Когда наконец Сабет заметила, что я ее снимаю, она высунула язык, но я продолжал ее снимать и с высунутым языком до тех пор, пока она, всерьез рассердившись, не отругала меня. Что это мне взбрело в голову? Она спросила меня напрямик:
- Что вы, в конце концов, от меня хотите?
Было это утром.
Мне бы отшутиться и спросить, уж не мусульманка ли она, раз ее нельзя снимать, или, может быть, она просто суеверна? Да и вообще, что она вообразила? Я был готов вытащить эту несчастную пленку (ту самую, на которую я через телеобъектив снимал махавшую мне на причале Айви) из кассеты и засветить ее. Пожалуйста! Больше всего я злился на себя: до самого обеда меня мучило, что она говорила со мной таким тоном; за кого же она меня принимает, думал я, если позволила себе сказать: "Вы все время следите за мной, мистер Файбер, мне это неприятно".
Я был ей несимпатичен.
Это было очевидно; и я не питал никаких надежд, когда вскоре после обеда напомнил ей о своем обещании взять ее с собой, если пойду осматривать машинное отделение.
- Сейчас? - спросила она.
Она хотела дочитать главу.
- Пожалуйста, - сказал я.
Я не настаивал. Я нисколько не обиделся. Я никогда не обижаюсь в таких случаях; терпеть не могу быть в тягость другим людям, я никогда не позволял себе волочиться за женщинами, которым не нравился, да, откровенно говоря, у меня и не было в этом нужды... Машинное отделение такого огромного теплохода - это целый завод: основное место занимают в нем гигантские дизельные двигатели, вплотную к ним примыкают электрогенераторы, котлы отопления и горячего водоснабжения, вентиляционные установки. Даже если специалист не увидит здесь ничего особенного, мне все же кажется, что композиция всех этих агрегатов, обусловленная формой корабля, стоит того, чтобы на нее посмотреть, не говоря уже о том, что один вид работающих машин всегда доставляет радость. Я объяснил устройство распределительного щита, не входя в подробности; однако мне пришлось слегка коснуться таких понятий, как киловатт, гидравлика, ампер, - все это Сабет, конечно, знала со школьной скамьи, но потом забыла, а сейчас без труда вспомнила. Наибольшее впечатление на нее произвело множество различных труб вне зависимости от того, чему они служат, да еще шахта с железным трапом, пронизавшая машинное отделение на пять или шесть этажей и заканчивающаяся застекленной решеткой, сквозь которую светится голубое небо. Ей показалось странным, что лоснящиеся от пота механики, которых она, впрочем, нашла очень приветливыми, всю жизнь проводят на море, не видя моря. Я заметил, что они глазели на девочку (они явно принимали ее за мою дочь), когда она поднималась и спускалась по железным лестницам.
