Холодная кожа - страница 79

Она помогла мне увидеть то, что скрывали лучи маяка; она показала мне, что враг может быть кем угодно, только не зверем. Он не может быть зверем никогда и нигде, а там, на острове, наверное, меньше, чем где бы то ни было. Без нее мне никогда не открылась бы эта истина, только она могла научить меня этому. Но на пути к истине рядом с Анерис я неизбежно воспылал к ней страстью, полюбил ее так, как могут любить жизнь только терпящие кораблекрушение: безнадежно. Поэтому мной овладевала такая грусть: маяк помог мне понять, что познание истины не изменит жизнь.

Если бы в этот миг я поднял палец, на наши головы низверглись бы молнии всей Вселенной. Но я, естественно, не поднял палец; я пошел назад.

Я обратил внимание на незначительную деталь: снег не скрипел так сильно, как раньше, когда я шел по направлению к ним. Причину этого явления нетрудно было понять. Снег уже был спрессован: мои ноги наступали в те же самые ямки, которые оставили мои башмаки.

Остаток дня я провел, наводя порядок в доме, который после нашей ссоры с Анерис стал похож на склад старьевщика. Я прибрался как смог. Ее не было. Она скрылась сразу после того, как я вошел на маяк, но непременно вернется.

Еще до наступления темноты Анерис поднялась в комнату через люк, робко и боязливо. Если она боялась, что я побью ее снова, то глубоко ошибалась. Не обращая на нее внимания, я продолжал возиться с пилой и молотком. Потом сел за починенный стол и стал курить и пить джин, словно в комнате больше никого не было. Анерис спряталась за железной печкой. Виднелась только часть ее фигуры: ступни, колени и руки, обнимавшие ноги. Изредка она высовывала из укрытия голову и следила за мной.

Бутылка опустошилась. Спиртное у нас хранилось в огромном сундуке, который мы превратили в винный погреб и установили рядом с прожекторами. Омохитхи могли напасть этой же ночью; несмотря на это, я не боялся напиться. Но когда я шел по лестнице наверх, то вдруг передумал. Я вытащил Анерис за ногу из ее тайника. Потом заставил ее встать, чтобы затем свалить на пол такой сильной пощечиной, что даже на следующий день у меня еще горела рука. Она плакала и извивалась.

Господи, как я желал ее. Но в ту ночь я не мог нанести Анерис более сильного оскорбления, чем не дотрагиваться до нее.

Я пьянствовал три дня и три ночи. А может быть, и дольше. Время и алкоголь играли в прятки. Опьянение стало для меня не чем иным, как областью, где какие — то незначительные события водили свой хоровод. И только. Я пил и благодаря этому жил за кулисами, как будто представление не должно было начаться никогда. Порой, когда солнце садилось, я пытался нести караул на балконе, но засыпал среди винных паров. К утру мои пальцы становились темно — лиловыми. А указательный палец чуть было не пришлось ампутировать, потому что он всю ночь пролежал на железном курке. Я жил только благодаря тому, что омохитхи старательно готовили свой последний штурм; я жил только благодаря тому уважению, которое мы внушили им своими выстрелами. Какое жалкое утешение.

Однако опьянение имело больше преимуществ, чем недостатков. Самое главное — ощущение того, что я уже не так сильно желал Анерис. С этой целью я надел на нее черный шерстяной свитер, весь в заплатках из мешковины, чтобы не видеть ее ослепительную наготу. Рукава свитера, который закрывал ее до колен, были длиннее ее рук. Не раз, когда Анерис приближалась ко мне, я награждал ее пинком, не вставая со стула.

И тем не менее прилагаемые мной усилия были тщетны. Мои издевательства над ней лишь подчеркивали ложность власти, более хрупкой, чем мощь империи, которую защищают стены из дыма или войска оловянных солдатиков. Когда я был слишком пьян или, возможно, слишком трезв, все мои ухищрения переставали действовать. Она не противилась моим домогательствам. Зачем ей было это делать? Чем больше я изображал, что обладаю ею безгранично, тем явственнее становилось мое ничтожество. Я понимал, что жил в тюрьме, где вместо решеток была пустыня. И если бы мне нужно было просто совокупление… Часто еще прежде, чем овладеть ею, я разражался идиотскими рыданиями. Да, я пьянствовал не три дня, а дольше, гораздо дольше.