В конце концов они совсем зачахли, и я стояла над их засохшими останками, отбрасывая поверх них свою квадратную тень с хвостиком на голове.
Все это могло стать лишь кошмарным воспоминанием без последствий, если бы не деревенский знахарь, у которого один раз - только раз! - мы были с тетей в гостях через несколько лет.
Контраст между ними был крайне комичным: насколько она была пухленькой, все еще свежей и осужденной на вечную невинность, настолько он был сухим, желчным и кашляющим стариком - отцом пятерых детей. Из-за его неприступной надменности и непонятной речи, в которой был и архаичный пафос, и научно-популярная терминология, в деревне он пользовался печальным прозвищем дед Свистун, что ставило под сомнение его умственные способности. Моим мгновенным и безошибочным впечатлением было то, что он очень порядочный человек.
Все у него стояло на своих местах в строгом и гармоническом порядке: жизнь, смерть и их преображения вошли в его опыт. Я сожалела, что в гостях мне не удалось рассмотреть его как следует - он все время будто назло сидел напротив единственного окошка своего темного, продуваемого и напоенного запахами помещения, где сушились травы. Меня не подвела притворная наивность его разговора в начале, и когда он предложил показать гербарий, я поняла, что же меня в напряжении. До тех пор я не особенно интересовалась гербариями, но все же знала кое-что и меня тревожил этот доступный способ навязать жизнь жизнеподобной смерти. Помещение, в котором мы находились, прилегало к дому и знахарь прошел из него прямо в комнату, называемую кабинетом. Из дверей хлынул ослепительный солнечный свет, отраженный от книжных шкафов. Он вернулся с несколькими папками, любовно прижатыми к груди.
- Вот, - неторопливо показал он на полки с сушащимися травами. - Все это для людей припасено, для их здоровья и блага.
Много тонкости и учености требует это дело, потому что каждая скромная травка содержит сложнейшие вещества, некоторые из которых не встречаются больше нигде.
Непростое это ремесло, потому что возьми хоть дурман, - тут его голос слегка дрогнул, - отравитель белоцветный, яд, черный яд, но и лекарство для страждущих. Он остановился, и я увидела, как тетя в своем уголке вся сжалась от двусмысленности этих слов, на меня же напал смех. - Но уж такое у меня ремесло, и мне оно потребно, потому что больше в нем доброго, чем дурного, хотя и проходит по самой границе. Но вот это, - он похлопал по папкам, - никому уж не нужно, я же в нем разбираюсь, и книги читаю, и очи грешные всегда хотят иметь его перед собой,чтобы разузнать все до тонкости. Но это как межа всей жизни моей, дальше я не ступаю.
Значит, таким было сумасшествие этого человека: он каждый день хладнокровно наблюдал как жизнь преображается то в двусмысленное лечение, то в свое двуизмерное подобие, стремящееся к вечности. И вот откуда шла его необыкновенная порядочность - он ограничил свою любознательность МЕЖОЙ, по его выражению, терпеливо начертал ее в своем гербарии цветок за цветком. Я все время молчала, не реагируя, хотя бьющий в лицо свет был не в мою пользу.
У двери он придержал меня за плечо и в первый раз я хорошо увидела его морщинистое лицо с желтыми торчащими зубами и выпуклыми зелеными глазами.
- У тебя опасные глаза, - проговорил старик, - и видят они многое. Но грех это, - и повторил с пафосом, - невыстраданное познание грешно и ведет к греху.
Это было неправдой. Теперь, когда я стою под сосной - моей последней обвинительницей, могу с чистой совестью сказать, что его слова, запечатленные кровавой раной в моей памяти, были ложью.
Потому что я прошла через множество страданий - через бессилие, брезгливость и ненависть, года казались днями, пролетающими в суете и безумии, но я ни к чему не пришла, ничему не научилась, мой поиск, очевидно, внутренний, не мелькнул даже миражом, а трюмы моей души, в которые я безрассудно и самоотверженно спускалась, не переставали издавать зловоние. Каждый день вновь появляются многократно умноженными цветами космос бесплодные мучения и гнев, а эта сосна только подчеркивает наиболее постыдный период в моей жизни, сравнимый только со временем после встречи со знахарем, когда моя отверженная проницательность превратилась в надругательсво. Я сушила цветы, но какое неестественное наслаждение мне это доставляло! Определение "научные", которое знахарь давал своим занятиям, совсем не подходило мне: моей единственной целью было вынудить их существовать после смерти, в той неуловимой сфере, куда они с насмешкой ускользали от меня. Это было местью за то, что цветок космос счел за лучшее превратиться в кучку бесцветных стебельков, чем терпеть мой пронизывающий взгляд.
