— Кто — милиция?
— Почему милиция? Эти самые, из банка, и опечатали.
— Не может быть, — поразился я. — Так ведь не делается.
— Делается — не делается… Им виднее, начальство все-таки.
— Подождите, — я все пытался осмыслить услышанное, — как же так? А похороны? И потом — у него что, семьи не было?
— Кто их разберет — есть семья, нет семьи. Слышал краем уха про его бывшую. За бугром вроде живет. Стало быть, развелись, шут их знает. Вроде бы утром сегодня эту самую, бывшую, встречать собирались. Галдели здесь в холле, кому в аэропорт ехать. Да, наверное, уже и встретили.
— А похороны? — повторил я.
— Что похороны? Хоронить-то будут не отсюда. И не здесь. В Облатовке. Слышали про место такое? Хоромы у него там, говорят, царские. Там он почти постоянно и жил. Там же и помер, бедняга.
Лифт вознес меня на шестой этаж в мгновение ока. Я даже не успел ни переварить полученную информацию, ни придумать сколько-нибудь правдоподобную легенду как повод для предстоящей встречи. Квартира справа действительно оказалась опечатанной. Две узкие сероватые бумажные полоски наползали с косяка на дверь. Я наклонился и внимательно рассмотрел штемпель. В смазанном блеклом оттиске буквы различались с трудом, но слово «банк» угадать удалось. Я пожал плечами: назначение этих липовых наклеек оставалось за пределами моих познавательных способностей.
На минуту я задержался у двери напротив, дважды для видимости нажал на кнопку, послушал безответный мелодичный перезвон, потом переместился к соседней. Открыли без опаски — наличие недреманного стража внизу, очевидно, освобождало от предварительного прощупывания. Я усмехнулся и… — так и застыл с идиотской усмешкой. Передо мной предстала крупная особа в ярко-красном, с огромными экзотическими бутонами желтых цветов, сарафане. Дамочка и в самом деле смотрелась что надо, все было при ней — даже с лихвой. Я сипло поздоровался с оголенными дебелыми плечами, с пышными округлостями необъятных грудей, буйно распирающих квадратный вырез легкой ткани, и с глубоким зазывающим ущельем между ними. Потом поспешно понудил себя вскинуть голову. Лицо было несколько простоватым, но симпатичным — круглые, лепешкой, щеки, курносый носик, полные, чуть выпяченные губы. Каре серебристо-пепельных волос сидело аккуратной шапочкой-шлемом и очень ей шло. Светло-карие глаза глядели на меня, поигрывая понятливой насмешкой и одновременно кокетливой наивностью; это сложное выражение стоило, наверное, не одного часа кропотливой отработки у зеркала. Я еще подбирал подобающие слова, как она удивила меня скороспелым приглашением:
— Входите.
— Прямо так? — осклабился я и пошутил: — Отважная вы женщина. И не боитесь впускать в дом абсолютно незнакомого человека?
— Ну вот, — лукаво улыбнувшись, молвила она, — говорите, точь в точь как мой благоверный. Но у меня нюх на порядочных людей. Нутром чувствую.
— Нутром — это здорово, — сказал я, — но проверить не мешает. — И протянул удостоверение.
— Редакция? — Она прошмыгнула по нему любопытными глазами. — Как интересно, никогда не говорила с живым газетчиком.
— Я, собственно, ищу вашу соседку, Крачкову. И все никак не могу застать. Не в курсе ли вы…
— Входите же, — повторила она, перебив. — Не на пороге же общаться. Только вот извините, пожалуйста, в комнате у меня сейчас страшный беспорядок. Не возражаете, если пройдем на кухню?
— Ну что вы, — заверил я, — так будет даже уютней.
Я пошел следом. И невольно загляделся. Сарафан был достаточно просторен, но при каждом шаге линия спины косо надламывалась и два желтых бутона, симметрично расположенных в области ягодиц, поочередно выпячивались и опадали — забавно и весьма соблазнительно. Будь она ростом пониже, я бы назвал ее толстой, однако от этой крупной фигуры веяло какой-то томной грацией. Истинные ценители Рубенса, подумал я с усмешкой, сомлели бы от восторга.
Насчет уюта я, пожалуй, поторопился. Кухня оказалась довольно большой — здесь даже разместился угловой диван. Но все было заставлено облицованными под ореховое дерево полками и колонками, разными сверкающими агрегатами и причиндалами. Чрезмерное, на мой вкус, нагромождение пусть и дорогих вещей подавляло. Повинуясь мановению руки, я пристроился на угловом отсеке дивана.
