– Не мог сказать, что меня нет, – прошипел я, сгорая от ненависти.
– Не мог, – сказал Шишкин. – Как же я скажу, что нет, когда ты есть. – Иван Адамович никого еще не обманывал, особенно из женского полу.
Я снял трубку и услышал:
– Как ты думаешь, что для человека труднее всего?
– Труднее всего разговаривать по телефону, когда хочется спать.
Я начал потихоньку беситься.
– Да, правильно, – согласилась она, будто я сказал что-то мудрое. – Слушай, ты почему не приехал?
– Я был занят.
– Но сейчас ты не занят?
– Сейчас я хочу спать. И уже поздно.
– Еще только одиннадцать часов.
Я гляжу на часы: верно. Мне казалось, что уже гораздо больше.
– Слышишь, я очень хочу тебя видеть. Очень, очень!
При этом она, конечно, закрывает глаза и покачивает головой. Эта театральная самодеятельность раздражает меня, но я все-таки соглашаюсь:
– Хорошо, я приеду.
Мне жалко Клаву.
Когда-то Клава была замужем. Семь лет она прожила с одним учителем, который активно участвовал в художественной самодеятельности, но потом выдвинулся, был приглашен в областную филармонию. После этого он ушел от Клавы, решив, что теперь их интересы не совпадают. Клава тогда уехала на Печору, где я с ней и познакомился четыре года тому назад.
Она работала в нашей амбулатории, и все у нее одалживали спирт, когда его не было в магазинах. Наши отношения начались еще там и теперь продолжаются – по инерции.
Сейчас она работает в поликлинике участковым врачом. Живет на окраине города в вытянутом сером строении, в том самом, где когда-то жила вместе с мужем. Ее комната находится на втором этаже в конце узкого коридора с дверями, расположенными в шахматном порядке по обеим его сторонам. Все соседи меня давно знают. Когда я иду по коридору, двери поочередно открываются, и я на ходу кланяюсь направо и налево, как бы раскачиваясь из стороны в сторону.
Клаву застаю всегда в одной и той же позе: она лежит на низкой тахте, обложенная книгами. Книги она проглатывает в огромном количестве, и я ей немного завидую. Но нельзя же читать все без разбору. Все, что в Клаве есть деланного и наигранного, – это от них.
Когда я прихожу к ней, у нас начинается вечер вопросов и ответов.
– Ты на чем приехал?
– На такси.
– На улице холодно?
– Так себе.
– А помнишь, какие морозы были на Печоре?
Если не прекратить это вовремя, мне придется ответить на вопросы об изменении климата и о видах на урожай, поделиться впечатлениями от последнего фильма и высказать свое отношение к алжирской проблеме.
– Слушай, согрей, пожалуйста, чаю, – прошу я только для того, чтобы прервать эту бесконечную цепь вопросов.
– Ой, прости.
Она торопливо вскакивает и, запахнув полы халата, бежит на кухню. Я отодвигаю в сторону книжки, ложусь на тахту, курю и стараюсь ни о чем не думать.
Блаженное состояние. Так бы, кажется, лежал целую вечность, но через семь часов меня снова разбудит будильник и снова, проклиная все на свете, мне придется тащиться к себе на объект, выколачивать из Богдашкина материалы, ругаться с рабочими, начальством или скучать на производственном совещании, для которого, наверное, и завтра найдется повод.
Впрочем, все это можно было бы вынести, если бы меня не торопили со сдачей объекта. Можно бы сдать его в том виде, как он есть. Но уж больно хочется сделать что-нибудь настоящее, чтоб было не стыдно.
Конечно, можно и отказаться от сдачи, именно так я и делал два раза. Но тогда я был помоложе и посмелее. Я легко переезжал с места на место и, живя в палатках или временных бараках, с презрением относился к коммунальным удобствам.
Клава внесла чайник, налила мне чай и пододвинула тарелку с пряниками собственного производства. Cама села напротив и, подперев голову руками, смотрит на меня, как я ем и пью.
– Что-то ты плохо выглядишь, – сказала она. – Ты, по-моему, нездоров.
– Хорошие пряники, – сказал я, – как тебе удается такие делать?
– Выпьешь чай, я тебя, пожалуй, послушаю. Что-то мне твой вид очень не нравится, – сказала Клава.
– Нечего меня слушать, – сказал я, – я не патефонная пластинка. Вид мой мне самому не нравится.
Клава взяла мою руку в свою и подержала недолго.
