Беловолосый поднес бумагу к глазам и посмотрел с досадой на небо, уже потемневшее, с редкими и робкими еще звездами.
— Эх, леший тебя задери! Темно читать-то. Сеня, дай-кось огоньку.
Хват метнулся быстро в кусты и выволок на поляну сухую, желтую елку. Отломил макушку, высек огня, поджег. Пламя, лизнув хвою, загудело, рванулось кверху, словно порываясь улететь. Затем раздумало и, жадно урча, вгрызлось в смолистые сучья.
Подавшись ближе к огню, положив бумагу на левую ладонь и водя по строкам пальцем, беловолосый заспотыкался на каждом слове:
«Манифест самодержавного императора Петра Федоровича Всероссийского и прочая, и прочая. Сей мой именной указ в горные заводы, железодействующие и медеплавильные и всякие — мое именное повеление. Как деды и отцы ваши служили предкам моим, так и вы послужите мне, великому государю, верно и неизменно до капли крови и исполните мое повеление. Исправьте вы мне, великому государю, мортиры, гаубицы и единороги и с картечью и в скором поспешении ко мне представьте. А за то будете жалованы бородою, древним крестом и молитвою…»
— Ну, это нам без надобности. — Хват тряхнул факелом так, что отгоревшие сучки, золотые и хрупкие, посыпались на траву.
— А какая у тебя надобность? — недовольно спросил пугачевский полковник. — Чего ищешь?
— Землю черную, родущую ищу, и волю.
— Мужик все о брюхе, — презрительно бросил Толоконников.
— О шее тоже. Хомут барский холку натер! — огрызнулся Хват. — Ладно, читай до конца.
«…и вечной вольностью, и свободой, — продолжал беловолосый, — землею, травами и морями, и денежным жалованьем. И повеление мое исполняйте со усердием, а за оное приобрести можете к себе мою монаршескую милость…»
— Все? — нетерпеливо спросил Хват. — А о мужиках?
— О мужиках далее следует, — ответил Хлопуша.
«…А дворян в своих поместьях и вотчинах, супротивников нашей власти, и возмутителей империи, и разорителей крестьян, ловить, казнить и вешать, как они чинили с вами, крестьянами. А по истреблении злодеев — дворян и горных заводчиков, всякий может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до окончания века продолжаться будет. Великий государь Всероссийский…»
Беловолосый запнулся, смущенно поглядел на Хлопушу.
— А далее что-то непонятное, не разберу никак. Закорючка какая-то.
Хлопуша взял из его рук манифест:
— Где тебе, холопу, монарший подпис разобрать. То военной его коллегии да енералам по плечу. Видишь, царская печать приложена, на коей его лик изображен? Все по закону!
Беловолосый не ответил.
Елка догорала, свистя и постреливая. На лицах людей дрожали красноватые отсветы пламени, вырывая из темноты то нос, то завиток бороды, то глаз, остро поблескивающий. Все молчали. Хлопуша, скрывая тревогу, излишне старательно завертывал манифест в тряпку. Первый заговорил робко Семен Хват.
— Указ этот иным слаще меду, а иным горчее полыни. Как думаешь, Павлуха?
Беловолосый поднял с земли шапку и решительно нахлобучил ее на самые брови.
— А вот как думаю! Кто бы он ни был, а для нас пусть будет царь!
Он глубоко вздохнул и добавил с силой:
— Видимое дело, за ним надо итти. Так я и ребятам скажу! Прежде соберись, а потом дерись!
В той стороне, где сидел под дубом Петька, зашелестели вдруг сухие листья. Беловолосый посмотрел туда, и голос его, вдруг сорвавшись, зазвенел:
— Коли выехали на большую дорогу, так уж катай вовсю! На тройке! По ветру раздувай гнездо гадюк, заводчиков, чиновников, помещиков, дворян! Наотмашь бей, без промашки! Царицу Катьку за косы по улицам потащим! Молоньей ударим в Питербурх! А для царя потрудимся, отобьем для него завод. У нас уже все сговорено. В понедельник, после обеда, все, как один, бунтовать начнем. Старых крыс гарнизонных перевяжем, управителя — на осину, пушки — царю! Ладно ли будет, дядя?
Хлопуша обрадованно взмахнул руками. Тень его запрыгала по поляне:
— Ой, провора, вот это ладно! Как тебя кличут-то?
— Крестили Павлом, а кличут Жженым.
— Эх, Павлуха, погоди! То ли еще будет. Питером тряхнем, из бархата зипуны шить будем! Всю Расею на слом возьмем! За землю и вечные вольности!
— Пускай так и будет! За землю и вечные вольности! — торжественно, как присягу, повторил Жженый. — Давай в том по рукам ударим. По обычаю.
