Так никакого согласия и не получилось. С того раза чуть не каждую неделю созывали сход, но с каждым разом все яростнее ругались, друг дружке грозили, а иногда и до кулаков доходило. Все меньше оставалось надежды на общее согласие.
Старики вспоминали прошлые переделы, говорили: и раньше, бывало, ругались, кому ж землю хочется отдавать, да все же дело решалось по совести. И приходили к выводу: осатанели люди, ни общество, ни бог им нипочем.
А сходы продолжались и в декабре и в январе, поэтому мужики, если не на сход шли, то гуртовались по дворам, по избам, продолжая распалять друг друга.
В ту зиму, благо отец часто отлучался из дому, Терентий вовсе к книгам прирос. Забравшись на полати, он краем уха слышал, как в печной трубе то стонала и плакала, то сердито и жалобно выла вьюга. Она была совсем рядом, но добраться до него не могла. От этой надежной защищенности делалось ему хорошо: там, на улице, сейчас люто и вьюжно, а тут, в избе, у печного бока, тепло, уютно. И мысли его то бегут вслед за бессильной вьюгой за дали дальние, в те края, о которых рассказывает ему книга, то зарождают тревогу, схожую с жалостью: за путников в лесу, за птиц и зверушек — холодно им сейчас и страшно без теплой защиты.
Терентии давно уже не таился от матери. Правда, однажды она пригрозила отцу рассказать о его страсти. Но не рассказала. Лишь иногда, если набедокурит, повторяла свою угрозу:
— Вот скажу отцу, что книжки почитываешь...
Тут уж сын и послушным и тихим делался, а мать продолжала терпеливо хранить тайну, хотя и побаивалась греха, что брала на себя. Побаивалась и мужа, Однако гордилась, когда сын читал ей что-нибудь вслух. Мало что понимала из услышанного, но ей нравилось слушать, нравилось, что сын, такой малой, постиг непостижимое. В душе она согласилась любую кару принять и от бога и от мужа, только чтобы сыну на счастье это пошло.
Но однажды отец вернулся сердитый и такой озябший, что аж сморщился. Сняв верхнюю одежу, шумнул на сына:
— А ну, слезай с полатей. Что, как кот, лежишь целыми днями, никак не належишься?
И полез сам. А когда лег, то почувствовал: что-то твердое мешает ему. Хотел уж было на другое место передвинуться, да нащупал рукой то, что мешало. Книга...
«Вот отчего неладное делается в обществе»,— подумал он. Эта мысль, что беда в собственной избе кроется, испугала его.
Семен молча слез с полатей. Молча бросил на лавку книгу. Не знал он, что и говорить, как поступить ему надо, потому и молчал.
— Что не лежится? — спросила Анна, заподозрив недоброе.
— Это видела? — указал он на книгу, которая лежала на скамье.
Анна побледнела. Со страхом смотрела то на книгу, то на мужа.
— А ну, кликни поганца. Где он?
Ни на дворе, ни за калиткой сына не было. В душе Анна была рада, что не нашла его, и медлила возвращаться в избу: так-то лучше, меньше шуму будет. Но тут Терентий объявился, с сеновала спрыгнул.
— Отец кличет. Книгу на полатях нашел,— сказала она, не зная, как и быть теперь, оборонить как. Потом, решив что-то, посоветовала: — Ты уж за мной иди. Может, двоих-то не тронет.
Трудно им было переступить порог, а надо. Переступили и остановились.
— Зачем книга тут лежала? — сурово спросил отец, однако с места не тронулся.
— Читал... — почти шепотом признался Терентий.
— Твоя?
— Нет, чужая, дали мне...
Отец достал рукой сына, взял за грудки и швырнул на полати.
— Сиди там и никуда не выходи, покуда не вернусь.
Он решил к дедушке Омельяну сходить. Что-то скажет наставник общины?
Дедушка Омельяи полистал книгу, зачем-то похлопал ее ладонью,— Семену показалось, будто побил ее. Значит, греховная.
— Скажи, дедушка Омельян, что с сыном делать? Не уберег я, грамоту он познал.
И сказал белобородый старец:
— Не гневайся на сына, Семен Абрамович. Что сын грамоту познал — не грех. Главное — к чему он ее приложит: к добру или злу. Так что лучше не мешай ему. А чтобы к добру была грамота, надо к делу Тереху приноравливать.
Упал камень с души у Семена.
— И за книгу не брани,— продолжал старец. А раз уж он читать так любит, ты псалтырь ему купи.
— А эту куда ж девать? — спросил Семей, указав на книгу.
