«Может быть, это зависть?» — спрашивал себя Федор Прокопьевич, путешествуя за хозяином по комнатам и разглядывая «экспонаты» его поездок по свету. Это были не простые украшения, а коллекция камней, образцы прикладного искусства разных народов. И отвечал себе: «А чему тут завидовать? По мне, так все эти коллекции в доме не стоят самого незадачливого живого существа, вроде кошки».
Хозяин принес в кабинет чай в тяжелых подстаканниках, устроился напротив Федора Прокопьевича и улыбнулся.
— Люблю свой дом. И совсем не горюю, что, когда меня не будет, эти вещи еще долго, долго будут жить. Недавно понял — почему. Видите ли, история этих вещей, тот смысл, который они сейчас имеют, умрут вместе со мной. Останется нечто иное, уже не принадлежащее мне. Вы меня понимаете?
Федор Прокопьевич понимал, но это понимание было ему как бы ни к чему, оно его настраивало против хозяина.
— У вас тут как в музее, — сказал он.
— Да, — согласился старик, — люди живут по-разному. И все-таки все приходят к одному рубежу — старости. Вы, наверное, как все, боитесь этого времени?
— Старость — это награда, — возразил ему Федор Прокопьевич, — к сожалению, не все доживают до этого времени. Бояться надо другого, что старости может не быть.
Их разговор от одного перекидывался на другое. Федор Прокопьевич стеснялся спросить, чем живет старик, борется ли за счастье всех людей, и если да, то каким конкретно образом? Но Серафим Петрович вел себя как хозяин слишком безупречно, обходил острые углы в разговоре, развлекал своей беседой гостя. Когда он спросил: «Вы любите Моцарта?» — Федор Прокопьевич понял, что пора уходить.
— У меня жена пианистка, — ответил он, давая понять, что музыкальная концовка визита не обязательна.
Но старик расценил это иначе, достал долгоиграющую пластинку и включил проигрыватель.
Федор Прокопьевич не жалел, что сходил к нему, посмотрел на почтенную, окруженную комфортом старость, но чувствовал себя слегка обманутым. Словно хозяин позвал его на блины с икрой, а потом вгляделся в гостя, что-то там прикинул и икру не выставил. Но недели через две, когда услышал в телефонной трубке голос старика, Полуянов обрадовался.
— Федор Прокопьевич, как у вас насчет мужских страстей?
— Каких именно?
— Самых древних, в данном случае футбольных.
— С этим в порядке. Болею за «Спартак», и довольно яростно.
— А родные футболисты из второй лиги пусть пропадают?
— Зачем? Пусть стараются попасть по мячу, возражений нет.
Но старик насел. Местная футбольная команда, созданная на базе института физкультуры, принимала в воскресенье такую же мало известную на своей родине команду. Встреча именовалась международной. Серафим Петрович приобрел два билета и пригласил на матч Полуянова.
Они встретились на трибуне. Серафим Петрович уже был на месте, когда Полуянов подошел к своему ряду.
— Зонтик взяли? — Старик не смотрел на него, взгляд был прикован к футбольному полю, на котором шла разминка.
— Нет.
— В следующий раз не допускайте такой оплошности.
Трибуны были заполнены разновозрастной, но в чем-то однородной публикой. Часть мужского населения города была здесь представлена в возрастных границах от пятнадцати до сорока пяти. Были, конечно, и женщины, и дети, но сверстника Серафима Петровича среди болельщиков Федор Прокопьевич не увидел.
Полуянов пристрастился к футболу довольно давно, у телевизора. Скопище людей на стадионе, а также отсутствие комментатора и невозможность повторов острых моментов мешали ему привычно следить за игрой, втянуться в ее ритм и сопереживать. К тому же низкое мастерство выступавших команд, тяжелое дыхание игроков-участников, их крики на поле: «Коля, давай мне!» — вся эта, как окрестил ее Федор Прокопьевич, «футбольная дворовость» не вызывала у него интереса.
А стадион болел, и Серафим Петрович, впившись пальцами в колени, выставлял вперед свою голубую шевелюру и восторгался и обличал, то краснея при этом, то бледнея. В перерыве спросил:
— Ну как вам наши орлы?
«Орлы» при всем своем старании не забили ни одного мяча, тогда как противники сумели вкатить им уже два. Между тем, вопрос Серафима Петровича прозвучал вполне серьезно.
