Вдруг мой взгляд застывает. На той стороне улицы, как раз напротив закутка, показывается Ворона. Я не думаю, что он почувствовал мой взгляд, но тем не менее он останавливается и смотрит в мою сторону. Конечно, видеть меня он не может, и все-таки я, вопреки здравому рассудку, стараюсь не шевелиться, чтобы не выдать себя.
На тонком — с правильными чертами — лице Вороны появляется выражение отчаянной решимости. Неужели он заявится сейчас, потребует своей законной доли? А почему бы и нет? После того как он заходит к нам, мама обязательно восклицает: "Какой красивый мальчик!" Так что он запросто может зайти, спросить, где я, и непременно на обратном пути обнаружит меня. И тогда мне уже не отвертеться. Придется всеми правдами и неправдами добывать хлеб…
Но Ворона почему-то не спешит заходить. А потом, видимо, и вовсе раздумывает. Подтянув на тощем брюхе много раз чиненные штаны, он неожиданно исчезает из поля зрения.
Облегченно вздохнув, я продолжаю наблюдение за прохожими.
Улица наша, улица имени наркома Луначарского, пожалуй, самая малолюдная в этой части города. Прохожие здесь такая же редкость, как и все остальное. Иногда, прежде чем кто-нибудь появится, проходит уйма времени. Я устанавливаю для себя даже закономерность: прохожие почему-то отдают предпочтение той стороне, с ее кривыми и разбитыми деревянными мостками.
Но кое-кто не забывает и нашу. Вот уже с добрых пару минут я слышу медленно приближающиеся шаги. Человек шагает тяжело и неровно.
Наконец он доходит до наших ворот и останавливается. И хотя отсюда мне его не видно, я догадываюсь, что он пытается прочесть номер нашего дома, почти полностью выгоревший на солнце и смытый дождем. Одну из двух троек вообще невозможно разглядеть.
К нам или не к нам?
К нам! Человек берется за дверное кольцо и осторожным поворотом поднимает щеколду. По тому, как он отпирает дверь — нерешительно, неумело, я тут же делаю вывод, что это наверняка кто-то из чужих…
Так и есть. Опираясь на самодельную суковатую палку, сильно прихрамывая, к нам во двор входит бородатый мужчина абсолютно деревенского вида. На нем старый помятый пиджачок, из-под которого выглядывает серая косоворотка с белыми пуговицами. Не лучше и брюки — заплата на заплате.
Поначалу у меня и в мыслях нет, что его интересуем мы, а не хозяйка с ее многочисленными деревенскими родственниками и знакомыми. И вдруг он, не останавливаясь у хозяйкиного крыльца, поворачивает к нашему флигельку.
Кто он? Что ему надо от нас?
Я весь сгораю от любопытства, высовываюсь из своего закутка. Но опасение, что человек может обернуться и увидеть меня, подумать, что я подсматриваю за ним, заставляет снова укрыться в кустах…
Первой незнакомца замечает Луша, стоявшая у окна. Он еще только поднимается по ступенькам крыльца, а она уже выскакивает к нему. Даже издалека я слышу ее взволнованное мычание. Она хватает человека за руку и ведет его в дом.
Значит, он к Луше?
И тут меня обжигает воспоминание. Как-то на днях я услышал разговор мамы с тетей Маней о Луше. Оказывается, в позапрошлом году всю Лушину семью, включая братьев, живших отдельно от родителей, раскулачили и сослали куда-то на Север. Лушу же не тронули, потому что она еще до коллективизации ушла в город на заработки. По твердому убеждению мамы, несомненно, учли и то, что она инвалид. "Дочь за отца не отвечает", — сказала мама, не подозревая, что в скором времени почти те же самые слова произнесет товарищ Сталин.
Кстати, для своих восьми лет я неплохо политически подкован. Прекрасно знаю, кто такие кулаки, бедняки. Первые, разумеется, все без исключения, злодеи, недаром их рисуют в газетах с топорами и обрезами, с прямо-таки зверскими лицами. Вторые, опять же без исключения, хорошие и добрые люди. Так же, вполне доходчиво, могу объяснить, что такое колхоз, совхоз, эмтээс. И конечно, всей душой переживаю за мальчика Павлика Морозова, который не побоялся кулаков и сообщил о них куда следует, за что и был зверски убит ими.
Я не скажу, что поначалу не огорчился, узнав, что Луша из кулацкой семьи. Несколько дней я не спускал с нее подозрительных глаз. Однако моей революционной бдительности хватило всего на неделю. Я почувствовал, что чуждое происхождение Луши нисколько не мешает мне любить ее. К тому же, как объяснил мне гостивший тогда у нас мамин брат, она порвала с семьей, не стала жить с врагами советской власти. Не знаю, откуда он почерпнул эти сведения (языком глухонемых он не владел и с Лушей ни о чем не разговаривал), но я сразу же поверил ему. А поверив, перестал думать о Лушиных родственниках…
