На Спиридоновке множество особняков, в которых разместились посольства. У ворот каждого — по будке с охранником. Милиционеры были такой же привычной приметой этой улицы, как её кривизна. Улица изгибалась дугой, торопясь к Никитским воротам. Она сливалась с Малой Никитской, а в точке их соприкосновения стоял красивейший в Москве особняк Степана Рябушинского, в котором ныне пребывал музей Горького. Быть может, Сашу влекло к этому особняку? Он любил его. Он часто просил маму заглянуть сюда, когда они вместе прогуливались. Теперь он впервые прогуливался один, без мамы. Он знал: там, впереди, в устье Спиридоновки — изгибы женственных рам, мозаичные орхидеи фриза, знаменитая мраморная лестница, стекавшая волной в холл первого этажа, освещенная светильником — овеществленной в стекле медузой. Лестница, которую сторожит саламандра, притаившаяся на капители колонны. Стиль модерн. Архитектор Шехтель. Пространство, которое будит душу. Пространство, зовущее к красоте, подчиненное её законам…
Скорее, скорее вперед! Отчего-то сердце жмется от страха. Может, оттого, что он впервые в Москве один? Стыдно, стыдно — ему же четырнадцать лет! Ничего, ничего, вот дойдет до конца улицы и повернет обратно. От былой его отчаянной решимости не осталось следа — будто растеклась она по асфальту притихшего города. А туча все приближалась. Странно, почему никого нет? Центр Москвы все-таки… Сашка слышал как стучат его каблуки, но громче их билось сердце. Он стал ступать на носках — будто крался, будто за кем-то охотился. Или это за ним охотились? Он поравнялся с громадой другого шехтелевского особняка — тот молчаливой желтой громадой навис над ним, и Саня отчего-то остановился. Он почувствовал на себе чей-то взгляд.
За невесомой ажурной чугунной решеткой стоял он — бывший особняк Саввы Морозова, вознося над улицей свою горделивую и чуть презрительную надменность. Стилизованный под средневековый замок, особняк даже как бы немного подавлял Спиридоновку, которая словно в испуге огибала его…
Сашка запрокинул голову… на него глядело странное и жуткое существо. Удивительно, что прежде он его не замечал. Оно притаилось наверху, над дождевой трубой и замерло там, словно поджидая очередную жертву. Еще один пристальный взгляд… Сашка прищурился, вглядываясь… там, с другой стороны сидело ещё одно. И словно прицеливалось, готовое сняться, взлететь… и ринуться вниз. Чтобы растерзать беднягу, осмелившегося в одиночестве миновать грозные стены особняка. Химеры! Похожие на тех, что сторожат тайны Нотр-Дам в Париже, но только похожие… потому что эти были живые. Так ему показалось…
Сашка вздрогнул и, повернув назад, кинулся бежать. Тут и хлынуло. Но как! Темные плети дождя скрыли очертания мира — он пропал, и только хлещущие наотмашь потоки напоминали об его очевидной реальности…
И вдруг из шквала, из небытия вынырнул человек. Сашка буквально налетел на него, потому что почти ничего не видел. Высокий сутулый старик в черной шляпе и черном пальто какого-то странного покроя не спеша брел себе под зонтом по Спиридоновке, и, по-видимому, ни ливень, ни шквальный ветер нимало его не занимали. Наклонясь над парнишкой, он стал разглядывать его, точно муху под микроскопом. Во тьме блеснули круглые стекла очков, стальные зубы оскалились в кривой и злорадной ухмылке… и глухое сдавленное хихиканье отчетливо послышалось в шуме дождя.
Старик насмехался над ним! И не просто смеялся — он как будто все знал о Сане и выносил ему приговор. Мол, не будет тебе пути — ни по улице этой, ни в жизни… Путь твой — это лишь топоток насекомого в пожухлой траве… насекомого, которого скоро раздавит чей-то ботинок!
Все это в миг один пронеслось в голове у Саши, в ней зашумело… и дальше он действовал бессознательно. Это было как взрыв безотчетной неуправляемой злобы! Он вырвал у старика зонтик, одним махом сложил его, превратив в подобие трости, и принялся колотить незнакомца по чем попало: по ногам, по печам, по спине… Парень прыгал вокруг него, пыхтел натужно и бил… бил, что есть мочи!
Старик как-то сдавленно каркнул, осел… и свалился в глубокую лужу у тротуара, его очки вновь блеснули во тьме… а Саша уже бежал, бежал… Он мчался со всех ног, спотыкаясь, разбрызгивая лужи — летел на всех парусах среди ливня и мглы, почти ничего не видя и не слыша, подобный потерявшей боцмана каравелле… И, задыхаясь, с молотом вместо сердца в груди, взбежал на пятый этаж, мокрый до нитки.
