— Представь, он прекрасно работает. Очень мне помогает. И с ним штукатурка не сохнет.
— И пиво всегда холодное! — Взвизгнул дролери. Выдержка подвела, голос сорвался. — Ты! — острый кулачок врезался Рамиро в грудь. — Человечий придурок! Дубина! Я вожусь с тобой, а ты… маляр несчастный!
Оглядел петли ненужного уже крафта, сваленные у стены, ряды банок с пигментами, миски с колерами, разбросанные кисти, ведро с водой, хлеб на газете, колбасные кожурки и яичную скорлупу — и скривил красивое свое лицо.
— Пикник устроили. Забавы на лужайке.
— День, послушай…
— Иди на хер.
Но пошел он сам, развернулся и пошел. Вымелся из залы, только газеты взвихрились.
Рамиро, наконец, выдохнул.
Пауза. Еле слышно пошевелился Ньет в своем углу.
— Извини, парень, — покаянно попросил Рамиро. — Не ожидал я, что День так из-за тебя взбесится.
— Вообще-то… — Ньет покашлял, видать, у него горло от злости пересохло. От злости и невысказанных слов. — Мне показалось, он из-за тебя взбесился.
— Ну да, что тебя приволок… Черт, как нехорошо получилось. Ладно, побесится, остынет, ему вечно вожжа под хвост попадает.
Рамиро достал папиросу и сунул в зубы. Руки трясутся. Чтоб тебе до вечера икалось, друг дорогой. Вот же характер! Войну прошли — кремень напарник был. А как мир настал, прям подменили. Капризничает, указывает, попрекает, не то сказал, не тем боком повернулся. Цензура, иттить.
Ньет хмыкнул, но оставил свое мнение при себе. Рамиро, зажав в зубах окурок, сильно потер ладонями лицо.
— Ладно. Давай доделывать. У нас еще много работы.
— Давай.
Ньет нашарил полупустую бутылку с пивом и сделал глоток.
— За что дролери вас так не любят? — спросил Рамиро. — Ну воевали тыщу лет назад, так все воевали.
Ньет выглянул в окно, потом вовсе залез на широкий подоконник с ногами, пачкая известковой пылью роскошную деневу собственность.
— Красиво. Деревья подстрижены, дорожки посыпаны. Я бы пожил тут… в пруду.
— И все таки?
— Очень просто. Мы сражались за Стеклянный Остров, и альфары победили.
— Ну и что?
Ньет пожал плечами.
* * *
Ньет миновал пеструю толпу на набережной, сел на каменный бортик, свесил ноги. Во рту было горько, он сплюнул прямо в воду. Потом не выдержал и расхохотался, припомнив, как потешно выглядел разгневанный альфар. Сумеречные столько о себе понимают — просто оторопь берет. Не все ему равно, кто у него в доме стенку красит.
— С человеком якшаешься, — проскрипела за плечом старуха с совиной головой. — Смешно тебе. Наплачешься, Осока. Весь на слезы изойдешь.
— Молчи, старая дура.
— Мох тебя искал.
— Подождет.
— Дерзкий ты, Осока. Все тебе неймется, все выдумываешь что-то. Мокро-зелено, а кончится все одним — пена с водой пополам. Охо-хо…
Ньет не вслушивался в ее клекотание, водил глазами по набережной, высматривал кого-то.
Закатное солнце окрасило мостовую алым, окна домов на том берегу реки потекли расплавленным золотом. Холодные синие тени протянулись по воде, по светлой ряби.
Его народ оживлялся на закате, в пограничное время меж светом и сумерками. Ускользающий свет менял их, тоскливых и пыльных, вечерняя прохлада придавала сил.
Трое парней играли на гранитной брусчатке в "Волны-ветер", строили немыслимые фигуры, выгибаясь так, как человеку и в кошмаре не приснится.
На почтительном расстоянии стояла стайка подростков, пялилась жадно.
Топорщились радужные перья спинных плавников, тускло блестела чешуя на боках и предплечьях. Один из троицы почуял пристальный взгляд, вывернул голову, оскалил в улыбке острые зубы
Ньет отвел глаза.
— Ты и впрямь сходил бы, Ньерито, будь ласков.
Озерка улеглась на живот, прогнулась колесом — босые ступни с темными когтями с легкостью опустились за плечи, утвердились на мостовой. Руки сложены под подбородком, раскосые глаза залиты изумрудной радужкой. Вместо волос — на голове светлый лебяжий пух клочьями.
— Он так гневался, вода на полпяди поднялась. Сходи, прошу.
— Ну ладно. Ты не переживай.
— Жалко его, — Озерка то ли чирикнула, то ли всхлипнула тихонько. — Сидит там один, весь белый свет ненавидит.
— Тут уж ничего не сделаешь, — мрачно сказал Ньет и сполз с парапета в реку, окунувшись с головой.
