Мой пятый день прошел точно так же, как и четвертый, а четвертый – точно так же, как третий: ел, пил, играл, ходил кругами, следил за Карлом, стоял под дверью сестры.
Уже поздно. Фаза глубокого сна. Последний раз она обновляла статус несколько часов назад. Я вхожу в ее комнату без стука. Вот она, Анна-Мари, лежит и посапывает, натянув одеяло до самого носа, скрестив руки на груди. Она постоянно мерзнет, ей не хватает подкожного жира. Ее лицо словно вылито из единого куска металла; под ровной, упругой кожей гуляют тонкие мышечные волокна; я вижу, как бегают ее глаза под прикрытыми веками. Она говорит, что ей уже несколько лет не снятся сны. Отец считает, что это все от зомбоящика и беспрестанного сидения в Интернете – они поглощают воображение. Телевизор гордо возвышается на маленьком шкафчике в изножье, планшет лежит на письменном столе в пределах непосредственной досягаемости. Нервно мигают огоньки устройств, ушедших в спящий режим, на мониторах отражается та же комната, только в темных тонах. Больше всего мне хочется схватить их, швырнуть об пол и растоптать.
На прикроватном столике среди журналов, скомканных старых чеков и оберток от жвачки – наша фотография. Брат и сестра глядят на меня из простой рамы. Мы сидим, прижавшись друг к другу, на заднем сиденье автомобиля; сквозь стекло виднеется узкая, неровная улочка в обрамлении тропических зарослей. На мне голубая рубашка поло, на ней белая. На моей голове – соломенная шляпа отца, у нее – стрижка «паж», как у матери. Я играю во владельца ранчо и кладу свою руку ей на плечо. Она едва достает мне до ключиц. Высунув язык, корчит хитрую гримасу на камеру; глаза ее сияют.
Внезапно она начинает часто и глубоко дышать, дергается, и одеяло покрывается складками. Я разглаживаю его, и, словно это помогло ее успокоить, Анна-Мари вновь начинает ровно дышать. Возможно, во сне невидимые руки утаскивают ее под воду – раньше ей часто такое снилось: она видела себя, маленькую девочку с медицинским чемоданчиком, под непробиваемой толщей мутного стекла. Словно она заключена под прозрачный купол, отделяющий ее от жизни, изолирующий от меня – меня, только что стрелявшего по рабочему месту отца карандашами, после чего он гнался за мной по всей квартире, чтобы настигнуть и наказать – любовно, как он сам говорил. И вот я лежу, тяжело раненный мстительным родителем, и взываю к ней о помощи, но невидимая сила удерживает ее и душит, пока она в последний момент не просыпается, судорожно хватая ртом воздух.
– Привет, – говорю я.
Анна-Мари протирает глаза. На короткое мгновение она становится похожа на себя прежнюю, с любовью смотрит на меня блестящими глазками. Потом в ней что-то щелкает, выражение ее лица в корне меняется, и, видя это, я первым подаю голос, торопливо произношу: «Все, уже ухожу», вскакиваю и оставляю ее одну.
И долго сижу перед монитором в надежде, что хотя бы в ее статусе промелькнет завуалированный намек на мой приход.
Даже на седьмой день меня никто не тревожит. Проснувшись поутру, некоторое время я и не помню о существовании родных. Когда все сваливают, я отправляюсь на кухню пополнять запасы круассанов из булочной Треттеров. С шоколадом или с нугой. Их мне хватает на день. Съедаю пару на завтрак и снова ложусь спать.
Я уже неделю не выходил из дома и по-прежнему придерживаюсь строгого правила покидать комнату не чаще, чем раз в день. Сосредоточиваюсь на самом необходимом, чтобы не расходовать понапрасну свои и без того весьма ограниченные силы. За один заход я набираю еды, хожу в туалет и моюсь. Мне не хватает лишь способа перестать зависеть от вылазок за пропитанием. По сути, мне нужен поставщик, который каждые пару дней швартовался бы у моих дверей, чтобы пополнить запасы живительной энергии. И все же я горжусь тем, что за все семь дней ни в ком не нуждался.
На восьмой и девятый день я занимался исключительно тем, что лежал на полу и смотрел, как мое тело бороздят солнечные лучи. Они появляются слева, в проеме между двумя рядами домов, и падают сквозь окна эркера, рассеченного рамами на отдельные куски. Узор на полу сдвигается настолько медленно, что непривычный взгляд никогда не смог бы уловить отдельных рывков, и в какой-то момент достигает края матраса. Для меня это знак того, что начался перерыв на обед. Банкиры в темных пальто с воротниками-стойками и чиновники в засаленных кожанках и чрезмерно узких шапках выстраиваются перед шавермочной с противоположной стороны улицы; «мне без лука, мне с зеленью, пожалуйста»; школьники, в стремлении проявить свою индивидуальность, одетые совершенно одинаково, налетают на булочную Треттеров, требуя сандвичей-багетов и нарезанной пиццы. Чуть позже солнце застывает прямо над домом Карла, его лучи рассекают дым бесчисленных сигарет, которые я курю, чтобы расслабиться. И вот наконец оно заходит с противоположной стороны, возвещая наступление самой бессмысленной части дня.
