Портрет сделан, как полагает Хэйбей, вполне по-европейски, писан красками на холсте, вставлен в рамку и завернут в чистую материю. Хэйбей отказался открыть свою работу офицерам и сказал, что будет ждать Путятина, покажет только ему.
– Пожалуй. Жди!
Адмирал опять на испытаниях шхуны. Хэйбей прождал весь день. Наступили сумерки, и дежурный офицер сказал, что ждать больше нечего.
– Иди домой, Путятина нет.
Мог Путятин уйти совсем? Конечно! Об этом в деревне говорили каждый раз, когда адмирал уходил на испытания.
Огорченный Хэйбей забрал свою драгоценность и пошел из храма, когда Пещуров окликнул его:
– А ну, все же покажи!
Хэйбей решил, что произведение живописи, если адмирала больше в деревне нет, надо показать хотя бы его офицерам. Он убрал тряпку. Портрет в рамке, писан красками. Все молчали удивленно.
Под вечер в деревню из Симода снова прибыл со свитой губернатор Накамура и прислал самурая в Хосенди с письмом-приветствием.
Ночью адмирал вернулся, а утром в числе других сведений Пещуров сообщил и о портрете, писанном Хэйбеем.
– Мне показалось, что сделано весьма порядочно. Хотя вы, Евфимий Васильевич, похожи там на японца.
– Копия портрета Михайлова?
– Вам надо видеть самому. Получилась своеобразная работа. Я сейчас вызову Хэйбея.
– Не надо. Я сам скажу, когда его вызвать. Я не забуду.
– Так точно.
– Сегодня не до художников. Тяжелый денек!
– Шхуна испытана, и теперь я приглашаю вас, Накамура-сама, и вас, Уэкава-сама, выйти вместе со мной на корабле «Хэда» в плавание. Сожалею, что Кавадзи-сама нет с нами.
Так сказал Путятин прибывшим в Хосенди гостям.
«А он все же не увезет нас в Россию?» – подумал Уэкава и невольно взглянул на Накамура. Тот смутился, видно догадался, но овладел собой; кажется, то же самое подумал. Об этом и вчера говорили, но Накамура категорически отвергал всякие опасения. «Путятину я верю, – сказал он. – Зачем мы им? У них здесь остаются сотни морских солдат. Шхуна берет только десять офицеров и сорок нижних чинов. Губернатор слишком небольшая драгоценность для западных людей. А кого им надо, они, может быть, уже украли и спрятали...»
Вчера обо всем потолковали!
На борт «Хэды» по трапу поднялись пышно одетые японцы. Матросы оглядывали их насмешливо. Куда они, в плавание разрядились, как чучела! Один важней другого! Такими их на берегу редко увидишь!
Колокольцов, не зная почему, зол на всех в эти последние дни. Что-то уж очень плохо на душе и обидно. Открытие страны началось, а мы уйдем, и все будет запечатано, как в несгораемом шкафу! Ну, погодите, я вас сегодня угощу!
Шхуна легко вышла под парусами в ворота бухты и, как умное, живое существо, слушалась молодого капитана. Резко переложили руль. Качнуло сильно и сразу закачало на подходившей с океана волне. Никто не уходил с юта, хотя ветер рвал полы халатов, а шляпы приходилось держать обеими руками.
Колокольцов приказывал своему кораблю, своему детищу и отраде, заставляя делать чудеса.
– Поворот оверштаг!
Снова удары волн. Налетел сильный порыв ветра.
Брызги обдали лица, волна окатила палубу. Берег далеко, почти не видно... Очень страшно.
Вдруг гик, с силой переброшенный с борта на борт, снес с головы Накамура шляпу, и ветер подхватил ее и умчал в море, и тогда уже налетели и запрыгали в волнах шляпы Уэкава, начальника полиции и светских чиновников.
– Не стоять под гиком! – заревел в трубу Колокольцов.
Гошкевич перевел и попросил всех скорей перейти.
...А на берегу все еще цвели сады и леса, и в бухте так тепло, и так радостно вернуться на твердь.
Отпустив гостей, Путятин попросил задержаться Сьозу. При нем говорил с командой и офицерами.
Солнце еще не заходило, когда все сошли на берег. Адмирал велел всем отправляться домой, а сам вдвоем со Сьозой свернул в переулок.
Шли узкой улицей среди лачуг и садов, через всю деревню, тревожа население.
– Хэйбей здесь живет? – спросил Сьоза у женщины, выглянувшей на стук.
– Здесь, здесь...
Женщина испугалась, увидев Путятина.
– Зайдемте к нему, – сказал Евфимий Васильевич.
Делать нечего. Неприлично посла вести к артельщику. Неприлично, но можно! Теперь все можно, так Путятин-сама желает, он приказывает!
