– Сделайте несколько таких ящиков... Для отвода глаз. Идите, Христом-богом, и сами разберитесь с Иван Терентьевичем. Унтера вам лучше моего дадут совет.
– Главное, не вздумайте делать руль по-своему, – объяснял на другое утро на стапеле Глухарев артельному плотнику Уэда Таракити. – Нельзя рубить дыру. Понял?
– Понял, – отвечал Таракити.
– Эй, Иосида... Сюда переводчика.
– Его нет, – отозвался голос снизу.
– Да ты понял?
– Я и так понял, – сказал Таракити.
– Вот тут. Нельзя.
– Да. Ясно.
– А где Кокоро-сан? – спросил Хэйбей.
– А кто его знает, где он. Он должен был сам объяснить, а его нет. Вам все оставляем. Плаз, чертежи, все будет при вас. Надо на чертеже еще раз посмотреть руль.
– Вот, Никита, мы и уходим! – поднявшись на палубу шхуны, сказал Аввакумов. – Все, брат!
«Не доделали!» – подумал молодой плотник с сожалением.
– Колокольцов должен был вам все рассказать, а его нет. Куда-то ушел, наверно прощается с ней или пьет с Ябадоо. Сибирцева второй день не видно. Потом, так же как Ваську, найдут его...
Японские плотники все выслушали и ушли в новую сакайя к Пьющему Воду. На шхуну принесли кувшины сакэ.
– Адмирал наш рад, что это все прекратится, – сказал Аввакумов; выпил чашечку и крякнул довольно. – Он и не запрещает нам. С вами ведь лучше не связываться!
На палубе появились другие матросы. Русские и японцы, все вместе пили и разговаривали, а потом разлеглись на солнышке на шхуне и на стапеле. Русские полагали, что теперь уж поздно что-то объяснять и говорить, да японцы народ смышленый, захотят – все поймут. Как-нибудь разберутся.
Японцы, опьянев, молчали из гордости, не хотели спрашивать. Из вежливости они со всем соглашались. К тому же люди уходят, у них голова не тем занята. Это очень невежливо заставлять людей уезжающих заниматься делом, которое им уже не нужно. Да и самим уж не хотелось в этот день думать о работе. Поэтому все дружно захрапели. Без всякой охраны и без наблюдения.
Глухарев проснулся первым, оглядел полозья спускового устройства и покачал головой. «Авось!» – подумал он, И пошел в лагерь.
– Ты откуда, Глухарев? – спросил адмирал, шедший с переводчиком и встретивший своего старого мастерового в кривом переулке между Хосенди и канцелярией бакуфу.
– С работы, Евфимий Васильевич.
– Все показал японцам?
– Так точно.
– Ты, никак, выпил там?
– Мы работы заканчивали и задержались. Они все жалеют, что вы уходите.
– А-а! – отозвался адмирал. – Иди сам соберись. Ночью закончим погрузку.
– А японцы работать не хотят, Евфимий Васильевич.
– Ка-ак?
– Говорю, Евфимий Васильевич, работать не хотят. Посмотрите, их никого нет на шхуне, все лазают по клиперу и все осматривают. Им только бы не работать.
– Они учатся.
– Учатся! Я ему сказал: «Бери рубанок и учись'» А они говорят: «Америка пришла!»
– Нет, я не согласен, они старательные. Другого такого старательного народа нет на свете.
– Японцы? Да они увидели, что наша команда ушла, и все до одного бросили работу.
У себя в храме Путятин ждал, что прибудет Накамура, но тот не ехал. А хотелось отдарить его чем-то, попрощаться, передать хорошие пожелания Кавадзи... «Как я, однако, сжился с этими чужими людьми!»
Матросы велели Точибану залезть в ящик и лечь. Просунули ему подушки и одеяло под спину и плечи и закрыли крышкой.
«Если я попадусь, – думал Точибан, – это ужасно!» Решил наговорить на себя. Что будто бы убил свою любовницу – беременную женщину. Что много пил, играл и совершил преступление в тяжелом опьянении, в состоянии сумасшествия, что бывало и прежде с перепоя. Где это было – не помнит. Поэтому решил убежать из боязни возмездия, а по ошибке, ночью, в темноте, вбежал в русский лагерь. А они заколотили его в ящик, он был слаб и болен и не мог сопротивляться... Или же принять смерть с гордостью, молча?.. Да, я очень испугал полицию! Все на ногах! Узнают в Эдо!.. Я все достал для Гошкевич-сан. Сколько книг! Целую библиотеку. И карты. Много карт!
Двое матросов взяли ящик па плечи, пронесли его во двор лагеря, там осторожно поворачивали, ставили на землю, приоткрыли крышку. Внесли ящик в барак и помогли японцу вылезть.
