Алексей подумал, что, видно, даже Пещуров не всегда доволен дядей, не легок и ему адмирал.
– А вы знаете, что у них большие неприятности, как я узнал в Симода. Это касается Эгава. Они новый свой корабль «Асахи-сее» разобрали, как советовали Лесовский и Колокольцов, и снова собирают, но без особой надежды. А их первое судно «Хоо-мару» спущено на воду, но ходит плохо, только по спокойной воде и потихоньку.
– Может быть, поэтому Кавадзи сказал, что хочет видеть, как заканчивается постройка корабля, и как такие же шхуны строятся самими японцами, и как тут работают местные плотники... Путятин и Кавадзи возвратятся в храм и продолжат переговоры. Кавадзи еще сказал, что желает видеть, как готовится спусковое устройство шхуны. Но главный скандал еще впереди... Дошлые они люди! Всё изучают и всё хотят знать! Адмирал все же с ними откровенен.
...– Должно пройти время, – заговорил Кавадзи, когда совещание возобновилось.
– Зачем нам с вами толковать об одном и том же? – отвечал Путятин. – Мы переливаем из пустого в порожнее. У этого дела есть одна серьезная сторона, которая, в случае если все было бы так, как вы требуете, может обернуться для вас трагедией.
«Обернуться трагедией», «Серьезная сторона дела». Ну что же, будем так и записывать, – решил Сибирцев. Евфимий Васильевич прибегает к чиновничьим выражениям не от легкой жизни. Обычно проще говорит, он воспитанный и образованный человек.
Кавадзи слушал насупившись и собрав морщины на лбу. «Я говорю не об Америке, а он отводит разговор, чтобы не дать прямого ответа, как хитрый варвар!»
– Вы знаете, что пока Япония слабей западных держав. Что же будет, если вы закроете двери для нас, для нашей торговли и консулов? Вы попадете под давление колониальных стран...
Кавадзи распустил морщины, и голова его начала медленно подыматься, принимая обычное гордое положение.
– Согласитесь, Саэмон-сама, что все эти годы мы, не имея в Японии сильного флота, одним своим присутствием побуждали других быть в отношении вас мягче.
– Да, – ответил Кавадзи, – без вас другие державы действуют грубей.
– Так зачем же вам закрывать доступ нашим консулам и как бы искушать и манить своей слабостью другие державы, под безраздельное влияние которых попадать вам нет никакого резона. Все это мои доводы для вас. А правительству вы можете сообщить, что я не смею менять статьи подписанного договора и категорически отказался разговаривать об этом... Теперь взгляните на дело с нашей стороны. Если в Японии будут консулы других стран, да еще враждебных нам, а нас не будет, то рано или поздно, торговлей ли, другими ли средствами, нажимом ли или чем иным, они превратят вас в своего союзника, а в нашего врага. Ваши порты будут их портами в борьбе против нас. Поэтому не только из любви к японцам и из желания жить с соседями в мире я действую так. Я не хочу, чтобы вы, Саэмон-сама, были моим врагом, чтобы наши страны под влиянием кого-то третьего, может быть сильного и располагающего опытом, ввергнуты были во вражду.
Большие ресницы Кавадзи полуприкрыли его мрачный опущенный взгляд. Но тут же, словно вспомнив приказ или оттолкнув колебания, он прояснел и положил руку на свой большой веер, как европейский офицер на эфес шпаги. Пока он мог защищаться только своим недюжинным умом... И этим веером.
– И еще, Саэмон-сама. Я пошел на уступки против моей воли. Не буду повторять. Поймите и вы меня. Я посылаю войска для защиты моей родины. Чувство, понятное вам... Саэмон-сама! Но как человек я вполне понимаю вас! Вопреки законам страны, я оставил американцев в храме Нефритового Камня... Вы правы. Но разве вы разрешили бы мне это, если бы я обратился с покорной просьбой?
– Вам известно, что у нас есть строгие порядки. В случае неисполнения ваш выезд из нашей страны может встретить помехи...
Он раскрыл веер, обмахнулся дважды и щелкнул, складывая его легчайшие звенья.
– Посол Путятин! Вы действуете так, как вам невозможно не действовать. Как человек я вполне вас понимаю и согласен с вами.
Путятин понял, что деловая беседа окончена.
Все стали расходиться.
В кают-компании оставались адмирал и Кавадзи. Евфимий Васильевич попросил Алексея задержаться. Переводил Гошкевич.
