Вскоре после этого Маттотаупа и Харка тоже вскочили на своих мустангов и поскакали на северо-запад, навстречу своему неизвестному будущему.
Гнедого и Чалого не надо было подгонять: они уже третий день сами неслись вперед, словно уходя от погони. А их всадники с наслаждением вдыхали чистый воздух прерий. Их легкие уже очистились от скверны городского зловония, и кровь быстрее неслась по жилам.
Около полудня они сделали привал, чтобы дать отдохнуть лошадям. Большой Волк хорошо описал им путь; они находились на берегу одного из множества маленьких озер. Лошади жадно пили. Маттотаупа и Харка легли на одеяло из бизоньей шкуры, которое Харка, покидая стойбище, взял из родного вигвама.
У них почти ничего не было — только то, что имелось при них во время последнего представления в цирке: лошади, оружие, длинные кожаные штаны, мокасины и маленький кошелек с золотыми и серебряными монетами, содержимое которого значительно уменьшилось.
Большой Волк захватил для них Харкино одеяло, а потом, прощаясь, поделился с ними своим скудным запасом мяса.
Даже лежа на солнце, они чувствовали холодное дыхание этих чужих, северных мест. Далеко, очень далеко была их родина — где-то между великой рекой Платтом и Черными холмами. Но их отделяли от родной земли не только реки, прерии и леса, не только проклятие шамана. Они прожили лето и зиму вдали от своих братьев, с другими друзьями, в других битвах, пройдя через другие страдания, непонятные для Сыновей Большой Медведицы. Представляя себе своих матерей, братьев, сестер, товарищей, домашний очаг, общие охотничьи и воинские дела, они видели все это уже как во сне. Они теперь знали о жизни белых людей больше, чем их братья, оставшиеся у берегов Платта. Они научились многому из того, что было недоступно их соплеменникам, — другому языку, чтению, письму. Но белые люди остались для них чужими; им не было места ни в их городах, ни на их фермах. Их жизнью, сколько они себя помнили, всегда были охота и скачки по необъятным просторам прерий. В них с новой силой вспыхнула тоска по вигвамам и гордым, свободолюбивым краснокожим братьям.
Харка вспомнил, как год назад, в такие же весенние дни, один ночью ждал отца, который хотел открыть ему тайну. С тех пор столько всего произошло, и он сам стал другим, стал старше — не на год, а на много лет — и был уже не мальчик, а юный спутник Маттотаупы. Он очень многое потерял. Единственное, что у него еще осталось и с чем он сросся еще крепче, чем прежде, был отец.
И сейчас, направляясь вместе с Маттотаупой к вигвамам могучего племени черноногих, он уже не питал прежних надежд, с которыми давно расстался, не ждал, что укоренившаяся глубоко в душе боль от разлуки с родиной и братьями наконец покинет его на этом пути. Он с суровой ясностью мыслей и чувств сосредоточился на простых, доступных даже для изгнанника жизненных ценностях: честности, храбрости, уважении тех, кто и в его глазах заслуживает уважения.
Маттотаупа тоже провел эти минуты отдыха в раздумьях. Его мысли были заняты событиями, которые предшествовали бегству из цирка.
— За что Рыжий Джим так невзлюбил тебя?
— Ты спрашиваешь, потому что он стрелял в меня и в Чалого?
— Да.
— Может, он разозлился, увидев, что мы победим.
— Это одна причина. Но не единственная.
— Я напугал его, когда метал в него томагавк. Он не верил, что я смогу попасть точно в цель у него над головой. Это еще больше его разозлило.
— Возможно. Но вы уже давно испытываете вражду друг к другу! Еще с того дня, как мы попали в Омаху, или даже со дня нашей встречи в блокгаузе.
— Ты думаешь? Это было нечестно с его стороны, что он вынудил Далеко Летающую Птицу заплатить за нашу зимнюю одежду.
— Джим подумал о том, что она нам нужна, а Далеко Летающая Птица дал за нее серебряные монеты. Что же в этом плохого?
— Джим вместе с белокурой женщиной украл деньги.
— Харка Твердый Камень!..
— Я так думаю.
— Харка! Джим — отважный человек. Он не вор! — сердито ответил Маттотаупа. — Это он освободил меня, когда меня связали люди Беззубого Бена!
Харка не стал противоречить. У индейцев не принято было возражать старшим. Но он промолчал не только потому, что его приучили к этому с детства. Он почувствовал, что отцу неприятны любые недружественные высказывания в адрес Джима. Ему было горько слышать от Харки плохое о человеке, которого он уважал, потому что доброе имя Джима было еще одним свидетельством невиновности Маттотаупы.
