Вечером, явившись к княгине, Александр Маркович сказал:
— Ксения Юрьевна, позволь мне к Михаилу Ярославичу пристегнуть его молочного брата.
— Сысоя?
— Ну да.
— Думаешь, так лучше будет?
— Конечно. Что ни говори, а дети ж еще. Им состязаться друг с дружкой во всем хочется. Друг от дружки научаться станут, перенимать что-то новое. Да и наука не в скуку — в радость им станет.
— А не подавит Сысой Мишеньку? Дубина-то эвон какая растет. Не заслонит?
— А я-то зачем, княгиня? Всякому его место укажу, ежели что. Зато в грядущем у Михаила Ярославича милостник будет самый верный и преданный, который жизни за него не пожалеет.
— Ну что ж, тебе видней, Александр Маркович, бери Сысоя. А как успехи у Мишеньки?
— Пока слава Богу. Кириллицу всю уже одолел. Выучил все буквы.
— Писать не начали?
— Рано еще. Рука плохо писало держит. Вот длань окрепнет, и почнем.
Так вновь когда-то сосавшие одну грудь Михаил и Сысой опять оказались рядом, под крылом одного пестуна, у одного источника знаний. По велению самой княгини Сысою были сшиты новые порты и даже сапоги из телячьей кожи. Последнему обстоятельству он особенно радовался, так как теперь было куда нож совать — за голенище.
Мальчишка понимал, что присоединен к княжичу из милости, и нисколько не обижался на пестуна, когда тот если что-то объяснял, то обращался лишь к княжичу, а Сысоя вроде бы и не замечал. И за успехи хвалил кормилец лишь Михаила, а если что-то лучше получалось у Сысоя, то и тут говорил княжичу:
— Сделай, как он.
Именно так дядька-кормилец исполнял наказ княгини «не заслонять Мишеньку». Сысой был сильнее и больше Михаила, однако от Александра Марковича похвал никогда не слышал. Зато сам княжич не скупился для молочного брата:
— Молодец, Сыска! Хорошо, Сыска! Покажи мне, как это делается.
Но если днем отроки играючи познавали премудрости воинского дела вместе, то на ночь, когда Сысой убегал в свою клеть, а пестун укладывал княжича у себя, наступал час тихих рассказов о былых далеких временах, о воинских подвигах предков княжича. Княжич слушал пестуна затаив дыхание и часто просил:
— Александр Маркович, расскажи еще про Святослава.
И кормилец в который раз начинал:
— Давно это было, более трехсот лет тому...
Когда же рассказ оканчивался гибелью героя, княжич, повздыхав, говорил:
— Зря он через пороги пошел. Зря.
— А как, думаешь, ему надо было?
— Надо было берегом.
— Так печенеги-то на берегу же.
— А он бы другим, той стороной.
Кормилец в темноте нежно прижимал голову отрока, ерошил ему ласково волосы.
— Ах ты умница у меня. Правильно сообразил. Лучше врага на другом берегу зреть.
Эти детские наивные рассуждения радовали Александра Марковича: думает отрок. В рассказах своих перед сном в темноте кормилец старался поведать воспитаннику о делах его предков героических, славных, избегая страниц горьких и печальных, резонно полагая, что им не пришло время. Подрастет княжич, окрепнет душой и телом — узнает.
Рассказал подробно и о подвигах Александра Невского, не преминув заметить:
— Между прочим, он доводится тебе родным дядей. Он старший брат твоего отца.
— Эх,— вздохнул отрок,— поздно я родился, ни дядю своего, ни отца не видел.
— Ничего, сынок. Зато ты наследовал их кровь и дух. Спи.
Александр Маркович проснулся среди ночи от шума, донесшегося снаружи. И тут же в дверь начали стучать.
— Кто там?
— Маркович,— раздался крик дворского Назара,— подымай княжича! Уходите к Волге!
— Миша, Миша,— начал трясти княжича кормилец.
Но отрок спал столь крепко, что лишь мыкал недовольно, не желая просыпаться. Тогда пестун быстро натянул сапоги, подхватил кафтаны свой и княжича, схватил его спящего на руки и выбежал из клети.
Горел Тьмакский конец города. Оттуда по улице бежали люди, коровы, овцы, визжали свиньи. Тут же носился в нижней сорочке князь Святослав Ярославич, крича:
— К. Владимирским воротам... гоните скот к Владимирским воротам! Детей к Волжским... Скорей, скорей.
Огонь вздымался вверх, мчался, скача по сухим крышам домов, все более увеличиваясь и разбухая.
Весь город, состоящий из деревянных строений, давно высохших и пересохших, был для огня лакомой добычей. И хотя с двух сторон город обнимали реки — Волга и Тьмака,— никто не пытался тушить огонь, все бежали туда, где еще не горело,— к Владимирским воротам. Стоял невообразимый шум: крик, плач, рев коров, ржание коней.
