После этого греки из Перивольи и Серсепильи разошлись по домам, и турки деревенские из Ханьи все ушли. Люди радовались, что все утихло, и хвалили консулов; один только тот усатый черигот кафеджи, который с мужем покойным был друг, все не хвалил и не радовался.
— Жаль, жаль, — говорит, — что ни вас всех, ни консулов турки не перебили! Конец бы тогда Турции сразу! Вы думаете, эти западные консулы об вас заботились? Глупый вы народ! Это у них тоже своя политика друг против друга. Назло все они это англичанину сделали; зачем больше их весу у Вели-паши имел. Ах вы деревенские головы! Что мне сделать с вами, не знаю.
Уж не знаю, правду ли он говорил, кафеджи, или так у него уже злость против франков была.
Как утихло все, говорю я, и душа моя утихла вовсе, господин мой! Долго и слез у меня ни капли не было. Точно душу мою кто ветром, как лампадку, задул. Хожу — ничего не хочу, все вижу, а смотреть ни на что не смотрю.
Хлебом одним год почти питалась у себя в доме и, кроме церкви, никуда не ходила. Сердце мое стало как камень, а камень такой всяких жалоб и слез тяжелее!
И о брате, и об муже, и об матушке вспоминала нарочно, не заплачу ли?
Дочь нарочно начну няньчить: «Сирота моя! несчастная моя!» Все не плачу!
Только, наконец, весной я заплакала, и стало мне много легче. И вот отчего это случилось.
Девочка моя на руках моих стала дремать, а я сидела и вспоминала всякие песни, которыми няньчат детей.
И вспомнилась мне одна нездешняя песня; отец меня петь ее выучил, когда из Эпира вернулся.
Нашего маленького, маленького балованного. Вымыли его, вычесали, к учителю посылали...
Ждет его учитель с бумагой в руке;
А учительша ждет его с золотым пером.
— Дитя ты мое, дитя, где твоя грамота, где твой ум?!
— Грамота моя на бумажке, а ум мой далеко, далеко! Далеко, у девушек тех черноглазых,
Глаза у них точно оливки, а брови снурочки.
А волосы их белокурые — длиной в сорок пять аршин!..
Вот эту песенку как запела я сама про себя (девочка моя уснула), и вспомнила я, как носила брата! сама еще мала как была!
Несу его, помню, домой из-за ворот вечером и пою эту песню; и месяц ему в личико светит, и он глазами синими на мои глаза глядит и молчит... Вот как это я вспомнила, открылась душа моя с того часа, и полились мои слезы!..
Верьте мне, господин мой, что я вам всю правду сказала!
Я слушал внимательно рассказ Катерины. Небо над нами было чисто, и розовый цвет уже покрывал старый персик, у которого мы сидели; море не шумело, и мирно блистал снег вдали, на высотах Сфакиотских...
Я верил страданиям Катерины; но и страдания, и радость в этом прекрасном краю казались мне лучше тех страданий и радостей, которыми живут люди среди зловонной роскоши европейских столиц.
