Что-то для меня сместилось в тексте. Ну никак это не было похоже на фашизм. Да, Локтев нападал на рациональность, и, конечно, рациональность нужно защищать так же, как нужно защищать политические свободы, права личности, чувство собственного достоинства и что там еще. У меня вроде бы нет на этот счет сомнений. Если ее не защищать, сначала придут тихие, с неземным восторгом в глазах мистики, потом ушлые и умные практичные люди, которым что перекреститься, что лобызать землю, что застыть в позе лотоса — один черт, а потом придет фашизм, который, конечно, будет называться как-нибудь иначе. Может быть, он уже пришел. Я — за рациональность. Но почему-то все, что я в жизни люблю, противоречит ей. Жертвенность, бескорыстие, доверчивость, чувство достоинства, ну, в общем, все. Даже игривость. И я чувствую, что, пытаясь понять причину этого, иду по дороге, по которой уже прошел Локтев. Мне остается только не упустить его следы.
«Овечка, подпрыгивая на связанных передних ногах, подволакивала задние. Видимо, потому ее и выбрали для жертвы, что охромела. Мягкие губы закапывались в листву и желуди, выискивая под ними зеленую травку. Когда копытце раскапывало особенно свежий зеленый островок и овца впивалась в него, сын Д-на и на своих губах чувствовал вкус трилистника.
Жить ей оставалось мало: служка храма под присмотром жреца полоснет мечом, подвесит над алтарем, и ее тут же облепят тучи мух. В глубине храма жрец и старуха в зеленом балахоне изгоняли злых духов из лежащего юноши. Они взмахивали веточками и бормотали заклинания. Записали их на языке, на котором давно уже не говорили, языке города Ниневии, исчезнувшего с лица земли…»
Язык Ниневии, возникший раньше ханаанского, был шумерским. Шумеры исчезли, на шумерском языке уже не говорили, но его продолжали изучать в школах Вавилона — про школы Ханаана нам ничего не известно. Кто-то метко сказал, что шумерский для древнего Ближнего Востока — как латынь для средневековой Европы: на ней уже не говорили, но ее изучали, культура развивалась и хранилась на латыни. Прослежен путь, например, от шумерских текстов к книгам Ветхого завета. Так появились в Ветхом завете стихи о потопе и происхождении мира, древние шумерские сказания, осмысленные через иудейское понятие греха.
Локтев перевел ханаанское заклинание от порчи и утверждал, что это перевод с древнего шумерского. Тут мы с Дулей застряли. Мы должны были перевести на русский с французского, который был локтевским переводом с ханаанского, который, в свою очередь, был переводом с древнешумерского. Что ж оставалось от оригинала? Мне не хотелось бы, чтобы мое участие в сохранении текстов сводилось к их ухудшению. Я оставил заклинание на французском, с подстрочным переводом Дули.
Это место не давало мне покоя. Я не специалист. Но хоть проникнуться духом незнакомой культуры… И это слишком много, не проникнуться, просто ощутить, пусть и опосредованно через другие культуры… просто понять о чем речь, наконец. В Интернете ничего не нашел, но нашел упоминания о шумерских заклинаниях, выбрал ссылку на часто упоминаемую В. Афанасьеву, стал искать ее, статья отсылала к «Библиотеке всемирной литературы», тому «Поэзия и проза древнего Востока», долго искал библиотеку, пока не понял, что речь идет не об электронной в Интернете, а об антологии в двести с лишним солидных томов, выпущенной в семидесятые-восьмидесятые годы.
На следующий день поехал в городскую публичную библиотеку. Незаметно для Дули сунул в сумку свои тощие московские книжки: вдруг разговор обернется так, что смогу приятно удивить библиотекарш, представившись писателем и подарив свои сочинения.
С пересадкой на центральной автобусной станции добрался до библиотеки за час. В зале, занимающем пол-этажа, стояли стеллажи с десятками тысяч книг. На русском было больше, чем на всех других, вместе взятых, включая иврит. Это были издания последних лет, любовные романы, мистические триллеры, иронисты и то ли детективы, то ли, скорее, опять же триллеры. В основном, переводы с английского, иронисты — русскоязычные. Тоненьких книжек не было совсем, сплошь стояли увесистые тома по шестьсот, а то и по девятьсот страниц — литература, похоже, удовлетворяла новый спрос, объемами соревновалась с телесериалами.
