Мне захотелось рассказать о ссоре с Мариной. Может быть, зря удержался. Я привык, что, рассказывая что-нибудь Дуле, начинаю смотреть на все ее глазами, а в ее глазах все почему-то проще, чем в моих. Может быть, и с Зиной увидел бы все проще.
У меня ничего не получается просто. Сначала я мысленно спорил с Мариной: мы с Дулей ей ничем не мешали. Как бы там ни было, у нас своя входная дверь, своя лестница и своя квартира. Ее отчаяние возникло не оттого, что мы мешали каким-то ее практическим планам, а оттого, что ничто в жизни не шло по плану и все продолжали делать те глупости, которые портили ей жизнь. И с этим я не мог не согласиться. Ярость прошла, я пытался ее понять. Она работала с израильтянами, общалась на английском и иврите, дружила с людьми, выросшими на Западе. Здесь не только дети не хотят жить со стариками, но и старики не хотят с детьми. Всю жизнь откладывают средства, чтобы стариться в комфорте дома престарелых. Жизнь в нем дороже, чем в собственном. Лишь русские старики цепляются за детей и внуков. В глазах западных людей они ведут себя неестественно и глупо. Марина, наверно, не сразу постигла это, так же, как и многое другое. Нужна была смелость, чтобы отбросить детские представления. Она осмелилась. Она молодец. Ее крик и ярость были нервным срывом. Можно было считать их минутной вспышкой. Можно было считать, что она ничего не сказала. Но она сказала.
После обеда распогодилось, как бывает в марте. Стих ветер. Солнце припекало и стало так тепло, что люди снимали куртки и джемпера и гуляли по аллеям в рубашках, толкая перед собой коляски с закутанными стариками. Мы с Дулей присоединились к своим. Коляски Раи и Владлена стояли так, чтобы образовать вместе со скамейкой маленький круг. Гера учил Раю пользоваться мобильником. Дуля сразу устала. Усадил ее и вытащил сигареты. Поймал взгляд Зины, спохватился, предложил ей. Она не курила вторую неделю. Валя мучился второй месяц. Зина пока еще экономила, а у Вали уже просто не было, он ходил пешком, чтоб не тратиться на автобус, в мальбеновских туалетах подворовывал бумажные салфетки. От сигареты отказался. Небритые впалые щеки и безгубый рот выражали скуку. Наверно, он все-таки поддавал.
Зина затянулась, зажмурилась, смакуя дым, открыла глаза и спросила:
— Валя, что вы делаете, когда мама спит?
— Полно дел. По магазинам бегаю. На рынок. Стираю. Приготовить тоже что-то надо. В смысле, себе.
— А что вы готовите? — заинтересовалась она.
— Иногда и щи варю.
— Да ну.
— Ну.
— Молодец, — искренне сказала Зина. — А вечером что делаете?
Любой одинокий мужчина мог принять такой вопрос за намек. Но не Валя.
— Телевизор смотрю, — сказал он. — Что вечером еще делать? Я все думаю, может, и мне забрать?
— Вам сиделку дадут на десять часов. Пособие на двоих пойдет. Наймете на всякие там купания помощницу.
Валя озадачился. Все ему было сложно — думать, искать, что-то предпринимать. Прожил жизнь за маминой спиной и теперь только и мог, что таскаться туда и обратно трижды в день, ни за что не отвечая, вроде при деле. Так ему было проще.
Я увидел всю компанию глазами Марины — сбившиеся в кучку, как куры, никчемные люди. Вместо того, чтобы зарабатывать на профессиональных сиделок, на комфорт для своих больных и полноценную жизнь для себя, торчим тут, несчастные и никому, в сущности, не нужные. Некоторым из тех, ради кого мы мучаемся (я не про нас с Дулей!), все уже безразлично. Тогда зачем мучиться? А ведь Марина права, чепуха какая-то получается.
В середине семидесятых я по заводским делам был в командировке в одном московском НИИ. В длинном зале, уставленном сотней кульманов, случайно увидел за одним из них бывшего своего соседа по общежитию, Петра. Он дослужился до маленькой должности старшего инженера, раздобрел, облысел, купил «Москвич» и жил возле метро «Краснопресненская» в квартире тещи. Пригласив к себе, мялся и мэкал, пока не признался, что денег на бутылку у него нет, теща держит в черном теле. Теща курила за столом, рассказывала анекдоты и с удовольствием пила принесенный мной молдавский коньяк. Жена, придя с работы, едва кивнула (к матери, редактору издательства, часто приходили авторы, она приняла меня за одного из них) и увела мать на кухню, где они что-то обсуждали, нормальные московские тетки, нормальная семья. Петро, захмелев, благодушествовал. И вот он меня удивил. Вспоминая студенческие годы, он, оказывается, одним ухом слушал разговор на кухне. Там обсуждалась предстоящая покупка ковра на стену, и Петро, прервав сентиментальные воспоминания, крикнул через дверь, что в конце месяца получит квартальную премию в двести двадцать рублей. Тем самым вопрос, покупать ли ковер, решался в положительном смысле. Тут уж и я стал прислушиваться, и когда речь на кухне зашла о том, что за дефицит надо дать кому-то в лапу рублей пятьдесят, Петро крикнул: «Хватит ему четвертак!» и взялся сам уладить вопрос. Пошел провожать к метро и по дороге пожаловался, что налево давно не ходит, отпуск торчит у тещи на даче, только осенью, когда ездили отделом за грибами, «удалось перепихнуться» с одной свежей и бойкой чертежницей, дождь был, оба в плащах, он пристроился сзади…
