— Нехорошо так, неладно, — рассердилась она.
Теперь в ее голосе Кондрат услышал столько обиды, что сразу же почувствовал раскаяние. Он виновато посмотрел на Маринку, готовый повиноваться каждому ее взгляду.
Девушка поняла его волнение. Ее обида сразу прошла.
— Не хотел я так… Прости, Маринка! Уж больно хороша ты, — сказал Кондрат и опустил голову.
Он, такой большой и сильный, показался ей вдруг беспомощным и слабым, и она, улыбнувшись, шутливо произнесла:
— Да и ты казак хоть куда!
Это ободрило упавшего было духом Кондрата.
— Милая ты моя, горлица сизокрылая. — Он взял в свою широкую большую ладонь ее маленькую руку.
— Любый мой, — ласково сказала Маринка и пошла рядом с ним по тропинке к поноре. — Ох, Кондратко, хочется мне с тобой погулять там, где в детстве когда-то бегали… Помнишь Лебяжью заводь?
— Как не помнить, любушка моя. Только места там опасные… А для девчат — особенно.
— Так ты ордынцев опасаешься? А я не парубок и то их не боюсь.
— Смотри какая! — улыбнулся Хурделица.
— Вот такая, — гордо приосанилась Маринка. И, уязвленная его улыбкой, добавила: — Что, не веришь? Так давай завтра на Лебяжьей встретимся.
Кондрату сейчас были не страшны никакие ордынцы. От ее взгляда учащенно забилось его сердце.
— Давай встретимся…
Маринка вдруг остановилась и показала рукой на созвездие, мерцающее в просвете листвы.
— Глянь, уже «квочка» над головой повисла. Знать, час поздний. До дому пора. Ты почекай, я тебе коня зараз выведу.
Девушка скрылась за деревьями. Кондрат направился к плетню. Маринка вывела коня.
— Сидай, казак, — проговорила она, сдерживая горячего иноходца.
Как только Кондрат поставил ногу в стремя, девушка прильнула к нему. Сидя в седле, казак наклонился и поцеловал ее.
— Завтра к вечеру у Лебяжьей заводи, — шепнула Маринка, освобождаясь от его объятий.
Хурделица пришпорил коня. Сырой ночной ветер загудел в ушах. Хмельной от любви, гнал молодой казак своего иноходца домой. Никогда еще он не чувствовал в себе столько могучей радостной силы, как сейчас.
Лебяжьей заводью прозвали слобожане обмелевшую затоку Тилигула, которая только в паводок сливалась с рекой. Тихо шумели здесь высокие камыши. В солнечной зеленоватой воде крупной янтарной чешуей поблескивали пузатые карпы. Утки, гуси, ширококрылые лебеди — белые и черные — вили гнезда в камышовых чащобах. В иссиня-черной тине ворочались жирные клыкастые кабаны, поедая растущий на мелководье водяной орех, зовущийся по-татарски чилимом — закуской самого черта.
От хутора заводь была не близко. К ней через степь вела тропа. По обеим сторонам ее рос густой кустарник, где порой таились в засаде кочевники из Едисанской орды. Встреча с ними добра не сулила. Не успеет и вскрикнуть казак-слобожанин, как метко брошенный татарский аркан тугой петлей стянет ему шею. Затем проворные ордынцы крепко свяжут пленнику руки и погонят, хлеща нагайками, на невольничий рынок в Кафу или Хаджибей. А там узкоглазый жадный мурза продаст невольника в вечное рабство турку — скупщику живого товара. Прощай, свобода!
Вот почему взрослые слобожане опасались ходить на охоту и рыбную ловлю к Лебяжьей заводи, хотя она славилась обилием дичи и рыбы. Но зато привлекало опасное место ребятишек. И степь, и дикие плавни, в которых легко могли спрятаться враги, стали хорошей школой для слободских хлопчиков. Блуждая здесь, они приучались сами заботиться о себе: убивали дичь, добывали огонь, высекая его кремнем, чтобы развести костер. Ребятишки научились стойко переносить холод и голод, бесстрашно встречать опасность с оружием в руках. Кондрат уже двенадцатилетним хлопчиком мог целую ночь, затаясь, неподвижно пролежать в колючих зарослях или в болотной топи, если вблизи были ордынцы. Ни одно подозрительное движение охотников за живым товаром не укрывалось от него. Как тень, скользил он со своими сверстниками в густом камыше заводи, оглядывал каждый сломанный стебель, каждый след у воды. Почуяв присутствие врага, он залегал в кустах.
Кондратка легко обнаруживал чужой след и узнавал по нему, куда направился чужак, каковы его замыслы.
