Брякин еще раз широко улыбнулся.
— Правильно! Правда! Докажем по всем правилам! — ответили ему из темноты взволнованные голоса. Кое-кто, по старой гражданской привычке, захлопал в ладоши.
Командир роты поднялся со своего пенька, подождал минуту и спросил:
— Ну, кто еще хочет сказать?
— Матросов! — крикнул кто-то.
Саша сердито оглянулся. Ну да, конечно! Матросов! Всегда Матросов. Как будто без него некому выступать на собраниях.
Артюхов поискал глазами Матросова и приветливо кивнул ему.
— А ну, Саша, давай скажи нам, что ты думаешь.
Что он думает? Как будто это так просто и легко рассказать, о чем он сейчас думает!
Он думает сейчас… Но нет, он даже не думает, потому что думают словами, а у него и слов под рукой подходящих нет. Он чувствует всем сердцем и всем существом своим, что больше всего на свете, больше собственной жизни он любит свою советскую землю, свою страну, свою родину.
Всякий раз, когда упоминают при нем название этой деревни — Чернушка, он испытывает нежность, какую испытывал только в детстве, когда засыпал на руках у матери, положив голову ей на плечо. С нежностью думает он об этих людях, о своих братьях по крови, которые томятся там, за густыми зарослями Ломоватого бора, за безыменным оврагом, в маленькой русской деревушке, захваченной и терзаемой уже полтора года немецким зверьем…
Но разве об этом скажешь? Разве повернется язык сказать это все вслух?
А ребята подталкивают его. Со всех сторон кричат:
— Матросов! Давай, давай! Не стесняйся!..
Саша вздыхает и яростно чешет затылок.
— Есть, — говорит он и делает решительный шаг вперед.
— Гвардии красноармеец Матросов… — обращается он, как положено по уставу, к старшему офицеру. Потом опять вздыхает, и рука его опять сама собой тянется к затылку. — Гм… Товарищи комсомольцы и вообще присутствующие… Заверяю вас… что я… в общем, буду бить немцев, как полагается, пока рука автомат держит. Ну, в общем… понятно, одним словом.
— Понятно! — отвечают товарищи.
Ему кажется, что ребята смеются над ним, хлопая в ладоши. Чтобы не покраснеть и не показать смущение, он усмехается и, ни на кого не глядя, отходит в сторону.
Выступали после него другие комсомольцы, и многие говорили то же самое и тоже не очень красиво и не очень складно, но почему-то никто не краснел и не смущался. А Саша стоял, прислонившись к дереву, смотрел себе под ноги, напряженно думал, шевелил бровями и не замечал, с какой нежностью, с какой отцовской гордостью и любовью поглядывает на него, восседая на своем пеньке, командир роты.
А старшина уже складывал командирскую палатку. Уже слышалась во взводах команда: «Подъем!». В морозных потемках глухо звучали голоса, мелькали огоньки…
Комсомольцы разошлись по взводам. Через несколько минут рота построилась, и усталые, невыспавшиеся люди снова зашагали в ту сторону, куда вели их карта, компас и боевой приказ.
Дороги не было — шли разомкнутым строем. До рассвета оставалось немного, нужно было спешить, и люди, превозмогая усталость, нажимали, ускоряли шаг; отстающие, спотыкаясь и падая, проваливаясь в снег, бегом догоняли колонну.
Матросов и Бардабаев шли в голове колонны, и доставалось им поэтому больше, чем другим: все-таки сзади идут уже по проторенной дорожке, а перед ними нетронутая целина, густой снег, сугробы в человеческий рост. Бардабаев — тот парень высокий, он вообще правофланговый, ему на роду написано ходить впереди строя. А как сюда попал Саша, человек небольшой, среднего роста? Но так уж всегда бывает: как-то само собой выносит его всегда вперед, особенно перед боем.
А в лесу хорошо. Еще зима, еще покусывает носы и щеки ядреный морозец, еще по-зимнему хрустит снег под ногами, но что-то неуловимое уже говорит о приближении весны. Легкий смолистый запах действует опьяняюще. Жалко, что нельзя петь: с песней идти легче.
Как всегда, перед боем говорят о пустяках.
— Валенок, чорт полосатый! — говорит Бардабаев.
— Что?
— Прорыв на всем фронте… Обсоюзка сопрела. Снега, я думаю, килограммов десять набилось!
— Ничего, — говорит Саша, — вот погоди, Чернушку возьмем — пакли достанешь, заткнешь. Это самое верное дело.
