До постоялого двора мы добрались одновременно. Вид у меня, верно, был такой, что краше в гроб кладут. Но ради куска хлеба и бегом побежишь, и о гордости забудешь. Я из кожи лез: кланялся им, угождал, порывался завести мулов в конюшню и внести вещи в дом.
Но они сторонились меня, как зачумленного. Когда я заикнулся, что готов услужить им, один из этих сквалыг бросил:
— Убирайтесь прочь, сеньор щеголь, нечего путаться под ногами!
«О негодяи, богом проклятые, — сказал я себе. — Вишь, как обласкали!» Можно ли после этого ожидать, что они покормят меня? А если свалишься в пути, разве такие посадят тебя на мула?
Они расположились закусить. Я отошел в сторону и примостился против них на скамье, все еще надеясь, что и мне перепадет кусочек. Не тут-то было! Пока они ели, во двор зашел монах-францисканец, весь в поту от долгого пути. Присев отдохнуть, он вытащил из дорожного мешка небольшой хлебец и кусок сала.
От голода я совсем ослаб — хоть ложись да помирай; но стыд, а может, трусость, мешали мне просить вслух, и я молча, одними глазами умолял дать мне Христа ради хоть крошечку. Добрый монах внял моей мольбе и, словно речь шла о его жизни, с жаром воскликнул:
— Жив господь! Пусть останусь я без куска хлеба и нищ, как ты, но я накормлю тебя. Бери, сын мой!
О, неизреченная благость господня, вечная мудрость, божественное провидение, беспредельное милосердие! В недрах дикого утеса питаешь ты червя, и небесная щедрость твоя никого не оставляет в беде. Богатые, сытые по скупости не помогли мне, а помог нищий, убогий монашек.
Кто сам нужды не знает, тот чужой не замечает. Эти люди не пожалели меня, хотя видели, как я голоден, как молод и как, поспешая за ними, умаялся. А добрый монах разделил со мной трапезу и насытил меня. Кабы мой благодетель направлялся туда же, куда и я, он повел бы меня по пути истинному, но его путь лежал в Севилью.
Собираясь уходить, монах протянул мне оставшуюся половину хлебца и сказал:
— Ступай с богом! Будь у меня еще что-нибудь, я бы все тебе отдал.
Засунув хлеб за подкладку кафтана, я поплелся дальше. Ночь застала меня в трех лигах оттуда, у придорожного трактира. Там я поужинал этим хлебом всухомятку — некому уже было меня угощать. Вскоре к трактиру подошли и погонщики, здесь они обычно останавливались на ночлег. Хозяин велел мне идти спать на сеновал. Я повиновался и, еле живой от усталости, тотчас заснул.
Думаю, мне и без клятв поверят, что после такого легкого ужина я встал поутру с отнюдь не обремененным желудком. А когда захотел уйти, хозяин потребовал с меня один куарто за ночлег. Но денег у меня не было, заплатить я не мог. Подлый трактирщик вздумал стащить с меня кафтан добротного сукна. От такой напасти я света невзвидел и чуть не залился слезами. Один из бывших при этом погонщиков сжалился надо мной — знать, не все они богохульники и изверги — и сказал:
— Эй, хозяин, не трогай мальчишку, я заплачу.
Его товарищи спросили меня:
— Откуда ты, паренек, и куда идешь?
Мой заступник ответил им:
— Что вы его спрашиваете, дурни, разве и так не видно? Дело худо — либо от хозяина сбежал, либо из родительского дома.
Тогда трактирщик сказал мне:
— Послушай, малыш, не хочешь ли наняться ко мне на службу?
Предложение это показалось мне в такую минуту заманчивым, хоть я и понимал, что мне, сызмала привыкшему приказывать, нелегко будет повиноваться, да еще трактирщику. Я сказал, что согласен.
— Стало быть, договорились? Работы будет немного — выдавать солому и ячмень да помнить, что выдаешь, и не просчитаться.
— Ладно, — ответил я.
Так я остался у трактирщика на некоторое время. Ел много, работал мало, вроде как для забавы: до вечера, пока не являлись погонщики, с остальными проезжими хлопот почти не было.
Там научился я запаривать ячмень кипятком, чтобы зерно разбухло на треть, насыпать неполную меру, подбирать остатки в кормушках, подскабливать лошадям и мулам стрелки в копытах, чтобы образовались ссадины; если же кто поручал мне задать корм его скотине, я непременно взимал треть в свою пользу. Часто заезжали к нам усатые щеголи в подвязках, хоть без слуг, зато с гонором, как настоящие кабальеро. С ними было одно раздолье; проворно выбежав навстречу и схватив коня под уздцы, мы вели его в стойло, где выдавали половину пайка, да и то неполную, в виде задатка, а на другую половину вручали вексель для предъявления в других трактирах, но, разумеется, счет оплачивался полностью. Цену же мы назначали по своему усмотрению, не заглядывая в указы и тарифы; их ведь никто не соблюдает, и вывешиваются они лишь для того, чтобы трактирщики каждый месяц платили за них налог алькальду и писцу, а при проверке, если таковой грамотки не окажется, был предлог для штрафа.
