Монсеньер искренне сокрушался и выговаривал мне; но ни увещания, ни упреки, ни посулы — ничто не могло меня образумить. И вот однажды, когда я где-то шатался, он сказал в присутствии прочих слуг, что любит меня и желает мне блага, но раз добром со мной не поладить, он намерен употребить хитрость — прогнать меня для виду на несколько дней, и тогда, может статься, я пойму свою вину и, познав свое ничтожество, смирюсь. Во все это время меня не должны лишать довольствия, дабы я с голоду не решился на злодейство. О, неслыханная добродетель, достойная вечной хвалы и подражания! Так надобно поступать всем, кто желает иметь честных слуг, — и другой на моем месте отдал бы тысячу жизней, лишь бы угодить такому господину.
Монсеньер позаботился даже о том, чтобы я не голодал! Да сохранит бог всякого от такой беды! Нелегко терпеть и прочие нехватки, но когда ты голоден, а есть нечего, когда приходит пора обедать, а обеда нет, когда ложишься спать на пустой желудок, — тут я не поручусь за сохранность первого же плаща, что попадется под руку.
Приказ монсеньера был исполнен и как раз в весьма трудную для меня минуту. Целые сутки перед этим я резался в карты напропалую и, продувшись в пух, остался без гроша, в одном кафтанишке да белых холщовых панталонах. Тогда я заперся в своей комнате, не смея показаться. Сперва хотел было притвориться больным, но раздумал: монсеньер так пекся о здоровье и нуждах своих слуг, что тотчас прислал бы ко мне лекарей; к тому же слух о моем проигрыше быстро разнесся по всему дому.
Заметив, что я не являюсь к столу, монсеньер ежедневно осведомлялся обо мне. Но слуги, зная его нелюбовь к сплетням и доносам, отвечали: «Он где-то тут». Наконец монсеньер, заподозрив, что со мной случилась беда, стал допытываться более настойчиво, и ему сказали правду. Он так был огорчен моим дурным поведением, так раздосадован моей дерзостью и бесстыдством, что приказал дать мне платье и выгнать из дому, как было задумано.
Дворецкий снабдил меня одеждой и выпроводил вон. Я обозлился, точно монсеньер был обязан вечно держать меня при себе, и вышел из дому, бранясь, с намерением никогда не возвращаться. Впоследствии меня не раз убеждали вернуться, передавали от имени монсеньера приветы и обещания простить, объясняли, что было это сделано лишь для моего блага. Но сколько ни говорили мне, что монсеньер по-прежнему меня любит и часто вспоминает, ничто не могло заставить меня смириться, я уперся на своем, воображая, что мщу за обиду. Подло я себя вел и подлую избрал участь, ибо не сумел быть благодарным господу за милости и благодеяния, оказанные мне монсеньером, этим святым человеком.
Справедлив был его приговор: кого нельзя смягчить добрыми делами и тронуть ласковыми словами, того должно укрощать суровым и безжалостным наказанием. Теперь я только руками развожу, о безумии своем вспоминая, — как я ничем не дорожил, будто ни в чем не нуждался! Как презрел добро, мне оказанное ни за что ни про что — не по уму, не по делам, не по заслугам! Как не умел сохранить его и не попытался заслужить еще больших милостей, на которые мог надеяться! Как быстро забыл о заботах монсеньера во время моего лечения! Как неблагодарен был за то, что он избавил меня от нужды! Как бесчувствен к его милосердию! Как беспечно пропускал мимо ушей его наставления! Как заносился, видя его кротость! Как противился ласковым увещаниям! Как глух был к любовным и строгим укорам! Как бессовестно испытывал его терпение! Как злоупотреблял его снисхождением! Как строптиво отвергал все попытки исправить меня! Как недостоин был его доброго обращения и не старался загладить свои проступки!
Будь жив один из двух моих отцов или даже оба, и те в лучшие свои времена не сделали бы для меня так много, не выказали бы столько любви и терпения, как монсеньер. Тот сносил мои бесчисленные и часто злые проказы, в которых я ничем не стеснялся, как если бы жил не в доме моего господина, а в своем собственном. Я держался с ним так неуважительно, будто он был мне ровня, но эта святая душа все мне прощала. Родной отец возненавидел бы меня и покинул бы на произвол судьбы за мои проделки. А монсеньер не возмущался, не гневался.
