И так круглый год, от первого января до тридцать первого декабря. А спросят: «Сколько за год накопил? Что заработал?» — ответить недолго: «Служу из милости, сеньор, за то, что кормят меня и поят — зимой дают простывшее, а летом горячее, — да всегда в обрез, скверно и не вовремя. Ношу ливрею, что пожаловали хозяева, заботясь не о моем удобстве, а о своем удовольствии, не о моем здоровье, а о своей славе. Справили они ее на свой вкус да на мой счет; вырядили меня на мои деньги да в свои цвета. Зато чего достается вволю, это насморков — целый мешок, не подымешь, дружок; да чирьев и струпьев немало для забавы перепало, да других таких ягодок и конфеток».
Как начинались холода, мы, бывало, выручали по десять — двенадцать куарто за кусочки воска, которые отщипывали от свеч и сбывали сапожнику. А посчастливится отхватить целый огарок, ты — богач: соришь деньгами, покупаешь пирожки и сласти, но если накроют, получишь такую взбучку, только держись! Вот и все, что можно было стащить, и то не часто; дали бы мне волю, я бы по огарку натаскал столько — хоть открывай свечную лавку. Да где там! Отколупнешь малость от своей или чужой свечки — вот и вся пожива.
Товарищи мои были такая мелкота, что и не пытались стянуть что-нибудь получше, если не считать съестного, которое сразу уничтожалось и на продажу не шло. Да и тут они вели себя как ослы. Как-то один из пажей, убирая со стола соты, украдкой завернул их в тряпицу и сунул в карман. Но спрятать добычу в надежном месте он не успел, так как надо было прислуживать за столом; от жары мед растаял и потек по ногам пажа. Монсеньер, сидя за столом, все это видел и, сдерживая смех, приказал ему подтянуть чулки. Паж повиновался. Но едва он дотронулся до чулок, как перепачкал руки медом и от стыда совсем потерялся. Много там было смеха, но бедняге-пажу от этого меда пришлось не сладко: его так отодрали, что он снова весь измарался, только уж не медом.
Ей-же-ей, это был не я, со мной бы в жизни такого не случилось! Плутовское дело я знал до тонкости и еще не забыл прежних своих штучек. А чтобы не притупился клинок, я походя таскал всякую мелочь у других слуг. Собрались там, во дворце, одни остолопы и разини, которых и младенец вокруг пальца обведет, народ неприветливый, злобный и сварливый. Человеку надобно брать пример с доброго рысака или борзой: есть дело — мчись во всю прыть, а дела нет — держись скромно и смирно.
Пажей было много, да все, как я сказал, увальни, недотепы, которые не старались отличиться ни на глазах у хозяина, ни за его спиной. Что приказания выполнять, что с постели вставать — еле поворачивались. Вот и нравилось мне пощипывать этих растяп, лентяев и простофиль: таскать у них чулки, подвязки, воротнички, шляпы, платки, пояса, манжеты, башмаки и прочее, что попадалось под руку. Все это я запихивал в тюфяк своего соседа, чтобы ненароком не нашли у меня, и при случае выменивал хоть на старую подкову, только бы с рук долой. Да, нашим пажам приходилось глядеть в оба за своими пожитками, а кто зазевался, чего-нибудь недосчитается.
Немало я там напроказил, отчаянный был ветрогон. А тут еще объявилась у меня страстишка, о которой я и понятия прежде не имел, — стал я лакомкой. Потому ли, что не давали есть вволю и от жадности аппетит разгорался, или возраст такой подошел; с годами, говорят, меняются привычки и вкусы.
Меня тянуло к сладкому, как слепого к церковной паперти. Уж если замечу какое лакомство, его от меня и под землей не укроешь. Руки мои орлами налетали на добычу, и как олень одним своим дыханием извлекает змей из недр земных, так и я — лишь взгляну на еду, она мигом оказывается у меня во рту.
Был у монсеньера большой сундук из белой сосны, какие держат в Италии. Немало их я видел и у нас в Испании: в них привозят разные итальянские товары, особливо стеклянную и глиняную посуду. Сундук этот стоял в чулане рядом со спальней кардинала, и в нем хранились всевозможные засахаренные плоды и сушеные овощи, до которых монсеньер был большой охотник. Были там груши бергамот из Аранхуэса[194], генуэзские сливы, гранадские дыни и севильские цедраты, апельсины из Пласенсии
