Около девяти утра явился вчерашний слуга и сказал, что хозяин ждет меня в соборе. Чтобы выиграть время, я попросил слугу показать мне выход, дескать, один я не найду. Он проводил меня на улицу и вернулся в дом. Едва очутился я на воле, у меня точно крылья на ногах выросли; забыв про ломоту в теле, я натянул чулки Вильядиего[173]. Так лихо улепетывал, что на почтовых не догнать.
От беды удирать — прытче бежать. Страх придает сил, я мчался как вихрь.
По дороге купил себе поесть и, чтоб не задерживаться, позавтракал на ходу. Лишь за городской чертой решился я выпить в таверне стакан вина, подкрепиться для пути в Рим, и пошагал дальше, размышляя о том, какую жестокую шутку сыграли со мной, чтобы я убрался из Генуи и не позорил родичей своей бедностью. Но, как увидишь во второй части, я не остался перед ними в долгу.
ГЛАВА II
о том, как Гусман де Альфараче, покинув Геную, начал попрошайничать и, вступив в Братство нищих, узнал их уставы и законы
Если бы жена Лота покидала родной город так, как я Геную, не превратилась бы она в соляной столб[174]. Ни разу я не оглянулся назад. Злоба душила меня, а когда желчь кипит, не замечаешь и смертельных ран; лишь потом, как придешь в себя, начинаешь чувствовать боль.
Я бежал из этого Ронсевальского ущелья[175] как карнавальная собака с погремушкой на хвосте. Все суставы моего бренного тела были вывихнуты. Но боли я не замечал, пока не добрался до хуторка милях в десяти от Генуи; лишь там, голодный, оборванный, избитый, без гроша в кармане, я сделал передышку, не зная, куда идти дальше. О нужда! Как гнетешь ты дух, как изнуряешь тело! И хоть верно, что нужда обостряет ум, но она также истощает силы, притупляет чувства и лишает нас мужества.
Есть два рода нужды: одна приходит к нам незваная и садится за стол непрошеная; но есть и другая, которую зовут, приглашают и за стол сажают. Вот от первой, от незваной, упаси нас бог; о ней-то моя речь. Она бесстыжий гость в бедной лачуге, и, кроме бесстыдства, сопровождают ее тысячи и других свойств на «б». Она болото, где пребывают все беды; буря, разбивающая наш баркас; бремя, которое невозможно сбросить; бельмо, которое застит нам белый свет; она бесовский шабаш, балаган для болванов, бездарный фарс, беспросветная трагедия для чести и добродетели. Она безобразна, безумна, бесчестна, бранчлива, болтлива, блудлива — не хватает лишь, чтобы ее звали Барбара[176]. Всякий ее плод несет нам бесчестье.
Другая же нужда, та, которую мы сами зазываем, — это важная сеньора, богатая, щедрая, любезная, великодушная, обходительная, ласковая, остроумная и приветливая. С нею наш дом полная чаша, она кормит и поит нас, она крепкий оплот, неприступная крепость, истинное богатство, добро без худа, вечный покой, храм божий и путь на небеса. Эта нужда нам всем нужна, она возвышает дух, укрепляет тело, веселит сердце, умножает славу, дарует величие делам и бессмертье именам.
Хвалу ей да воспоет доблестный Кортес[177], достойный ее супруг! Руки и ноги у нее алмазные, тело сапфировое, лик рубиновый. Она источает свет, радость, жизнь. А тезка ее похожа на грязную торговку в отвратительном тряпье; никто ее не любит, все клянут, и поделом.
И вот же нашла себе дурачка в товарищи, полюбился я ей до смерти! Пристала ко мне как репей, в смертный грех втравила и кормить ее заставила. Пришлось изучить побиральную науку и таскаться по дорогам — нынче тут, завтра там, выпрашивая подаяние. Справедливости ради должен я признать, что в Италии на милостыню не скупятся; подавали так щедро, что новое занятие пришлось мне по вкусу, хоть ввек не бросай.
В несколько дней я поправил свои дела и прошел от самой Генуи до Рима, ни полушки не истратив. Деньги приберегал, а еда даже оставалась. По неопытности я сперва остатки собакам бросал, но потом стал продавать и денежки прикапливать. Очень уж хотелось мне, как приду в Рим, приодеться и снова стать на ноги.
Однако я раздумал. «Братец Гусман, — сказал я себе, — гляди, не получилось бы так, как в Толедо! Истратишься на одежду да вдруг не найдешь хозяина — что тогда есть будем? Не рыпайся, помни, что хорошо одетым не подают. Береги денежки и не будь тщеславен». Так я и сделал. Завязал потуже узелок с монетами: сидите, голуби, тихохонько, пока не понадобитесь.
