Восточный Афганистан
7 мая 1988 года
Барражирующий над угрюмыми хребтами вертолет кажется крошечной точкой, комариком в беспредельном, полыхающем кровавыми закатными сполохами азиатском небе. Затянутые туманом ущелья, снежные вершины и горные разломы уходят под брюхо вертушки, а им на смену выплывают бирюзовые квадраты посевов, со всех сторон обступающие низкие глинобитные кишлаки, светлые полоски арыков и красные полотнища цветущего мака.
Круглолицый синеглазый летчик, окинув взором нескончаемые поля мака, крикнул второму пилоту:
– А мака-то, мака сколько!.. Видать, на опиум сеют!
– Азия!.. Гиблый край! – крикнул тот в ответ. – Отсюда «дурь» по всему миру расходится.
– А ты ее пробовал?
– Как-то с ребятами в училище, ради интереса, приходилось.
– И как она?
– Наутро голова тяжелая, хуже, чем с бодуна…
Синеглазый пилот засмеялся – улыбка сделала его лицо совсем юным – и запел во все горло:
– …Ну, а у нас на родине, в Рязани, вишневый сад расцвел, как белый дым…
Увидев появившегося в проеме двери в камуфляжной форме, с парашютной укладкой – рюкзаком за плечами Сарматова, синеглазый пилот перестал петь и, перехватив его взгляд, показал на часы и крикнул:
– Порядок, пехота, идем по графику!
Сарматов наклонился к самому его уху и спросил:
– Капитан, что делают летуны, когда вертушка в ступор входит?
– Отрывают себе яйца, – отшутился пилот.
– Зачем?
– Больше не пригодятся! – смеясь, ответил синеглазый.
Сарматов властно притянул к себе его голову и крикнул:
– Чтобы они при тебе остались, капитан, если десятого в семь по нулям нас с воздуха на точке рандеву не увидишь… к скалам поближе – и рви когти, сечешь?..
– Ты чего, майор? – растерянно переспросил синеглазый.
– Я-то ничего, а вот пакистанские «фантомы» – это уже кое-что. Понял, Рязань косопузая?..
– А как же вы?..
– Мы-то?.. А нам у соседа грушу обтрясти, как два пальца об асфальт! – засмеялся Сарматов и, хлопнув пилота по спине, ушел обратно в салон.
В салоне двенадцать дюжих мужчин. Все они одеты в такую же камуфляжную форму, что и Сармат; у тех, что бодрствуют, усталые глаза, в которых роковой печатью отмечена и тревога, и решительность бывалых бойцов. А четверо, прислонившись спинами друг к другу, безмятежно спали, сидя на полу: гигант с детскими припухлыми губами и густой черной шевелюрой – старший лейтенант Алан Хаутов; цыганского, разбойного обличья, только серьги в ухе не хватает, – капитан Бурлаков, для товарищей просто Ваня Бурлак; с оспенной рябью на скуластом лице и мощной бычьей шеей – подрывник, лейтенант Сашка Силин по прозвищу Громыхала. Он шевелил во сне губами, будто читал невидимую книгу, вздрагивал, время от времени открывал глаза, но тут же снова погружался в забытье. Сарматов перевел взгляд с него на разбросавшего длинные ноги мужественного красавца лейтенанта Шальнова, потом на спину сидящего у блистера капитана Савелова. Словно почувствовав взгляд, Савелов повернулся, поднял на Сарматова въедливые серые глаза и сел перед ним на корточки.
– Игорь, мне передали, что ты не в восторге от моего назначения в группу… Может, настало время расставить все точки над «и» и определиться в наших отношениях? – сказал он и добавил: – Сам понимаешь, дело нам предстоит непустячное и разлад в группе только добавит новых проблем.
– Наши отношения определены уставом и служебными инструкциями, капитан, – пожал плечами Сарматов и отвернулся от его ждущих глаз.
На красивое, точно скопированное с античных монет лицо Савелова легла тень раздражения и неудовлетворенности.
– Зря ты так, Игорь, – огорченно сказал он.
Сарматов показал на часы.
– Пилить еще час и семь минут – советую этот час спать. Поставить крест на всей прошлой жизни и спать! А наши с тобой отношения определит… бой. Теперь он для нас и генеральный прокурор, и верховный судья…
Савелов хмуро кивнул и вернулся к блистеру, где, устроившись поудобнее, попытался заснуть. Сарматов привалился к вибрирующему борту и тоже закрыл глаза.
Только плохо спалось бравому майору. И не о будущей операции думал он. Все мысли Сармата были в прошлом. Так всегда, перед предстоящей акцией сознание как бы намеренно переносило его в то спокойное время, когда еще не было никаких особых резонов опасаться за свою жизнь. Быть может, это сработала система самосохранения организма. Таким образом человеческая психика защищалась от внешних раздражителей, способных не просто подорвать, а полностью исковеркать ее.
