Он выглядел таким растерянным, в затруднении... С этой мягкостью в лице...
— Ежели отказываетесь, скажите, немедля! Я знаю: гораздо опаснее для вас идти сейчас со мною, нежели уйти отсюда, из моих комнат прочь!..
— Я к вашим услугам! — решился.
Мадам д’Онуа явилась незамеченная и уцепилась за рукав его кафтана. Он не стал высвобождаться.
* * *
Пётр умирал. Завершилась эпоха Петра. Внезапно взошло созвездие целое полководцев, дипломатов, заводчиков, составителей указов... «Птенцы гнезда...» Ежели спросить, а какие в это время писали стихи? Кабинетный — почти уже и несуществующей породы — учёный даст ответ. Обычный интеллектуал спросит: а разве тогда писали что-то, кроме указов?..
Первые русские стихи о любви... Отрубленная голова...
Дипломаты, полководцы и сановники, последовавшие за «Петровыми птенцами», были уже совсем другие. Орловы, бироны, потёмкины, шуваловы... казались, виделись мельче, гнуснее, пошлее... и посейчас видятся такими... ползавшие на карачках в бабьих спальнях, валявшиеся в сальных постелях толстогрудых императриц... На сцену российской истории суждено было гордо вступить новым героям, не тем, кто помогает власти, а тем, кто презирает её, бунтарствует... не дипломатам, полководцам, составителям указов, а поэтам, романистам, литературным критикам...
Первые русские стихи о любви... Отрубленная голова…
Полуопальные и опальные... Ломоносов, Новиков, Радищев...
«Поэт в России больше, чем поэт...»
Пётр умирал. Это время близилось. Но ещё было неведомо и темно...
* * *
Анна бежала по коридору, невольно протягивая вперёд руки. В сущности, сейчас ей было хорошо. Не надобно было ни о чём думать, потому что она действовала. Бежала вперёд. И знала, что за ней поспевают те, что остаются ей верны. Пусть покамест немного их, только двое. Зато, когда она вот так устремляется вперёд, ей чувствуется ясно, явственно, что не они ей — опора, а она им...
* * *
Никто не мог бы усомниться в искренности государыниного отчаяния. Да и было это до того просто: жена теряет мужа, которого любила, и он её любил; которому родила восемь детей. А толки всё и сплётки... о ком не толкуют!..
Но всей глубины отчаяния этой женщины никто не знал. В первой юности казалось: придворное житьё при самом государе, почтение ото всех, и далее — законная супруга государя, царица, и далее — коронованная императрица!.. И разве всё это не обещало беспредельного упоения счастьем и довольством? Но она была не из тех, что вспоминают о прошлом, сопоставляют прошлое и настоящее. Она всегда попросту жила настоящим днём. И теперь она даже и подумать не могла о том, как странно обернулись её мечты. Она рыдала глухо у постели государя, она была совершенно сломлена, испугана...
И никто ничего не знал...
* * *
...На лице этого человека всегда более всего выделялся нос. Не глаза, не губы, не подбородок, а именно вот нос. В детстве — нагловато-задорно вздёрнутый, в юности — крепкий и невольно наводивший на мысль не шибко пристойную об уде тайном мужском; хозяин носа упорно и решительно всходил вверх по лестнице богатства и чинов, и нос его всё креп и был не какая-то шишка, а некий мясистый осанистый рычаг, и будто уже этот нос, энергически-осанистый, намеревался вершить в государстве всё...
Сильный — мужчина в цвете лет, — он стоял перед ней, а дверь её уборной комнаты была заперта. Ноги крепкие, в коротких красных штанинах, в светлых чулках и башмаках, были немного расставлены. Она сидела перед ним в кресле, усталая, толстая, с таким опухшим от слёз лицом, и чувствовала, как отвисли её щёки... Но она не вспомнила, как была ведь когда-то его сверстницей и была красива и крепка... Но вспоминать не любила, да и вовсе и не умела вспоминать.
А только одно понимала: она, привыкшая к мужней любви, к почтительности всех вокруг, она теперь, она-то, императрица, на самом деле никто и ничто. Пётр ещё жив, но его будто уже и нет, а ведь ещё жив! Но вот, нет Петра — и нет ничего! Ни прав, ни законов, ни правил. И она даже не может полагать в безопасности...
— Александра Данилыч, — проговорила прерывающимся от плача голосом, — да ведь... да ведь оно неотменно, коронация-то...
