Анна слушала, но неспокойствие охватывало её всё сильнее.
Ей казалось, что государь ныне говорит, «мыслями растекаясь по древу», не связуя отдельные положения речей своих нынешних. Ей очень хотелось напомнить нетерпеливо о самом важном: как сделать такое, чтобы государство не пребывало а зависимости от произвольных желаний человека, стоящего у власти? Что надобно сделать?.. Ей казалось, он позабыл... Или... или так ещё и не надумал?.. Но, Господи! Что же станется с ней? Будет ли у неё время думать? Она ещё столь молода, и ведь придётся действовать, действовать... Будет ли время думать, обдумывать? Отец стар, болен, слаб... На кого опереться? Муж? Нет, он не опора. А что если этот брак — ошибка, её ошибка? Ведь она ещё недавно, кажется, воображала, как вступает на престол, вооружённая чёткими наказами отца... И рядом с ней человек, любимый, он не станет мешаться в дела правления, в её дела... А если не будет наказов?.. Не будет! И она — беспомощная, слишком юная, не имеющая времени на обдумывание... И рядом с нею человек... да, любимый... возможно... Но зачем обманывать себя? Он никогда не поймёт её в полной мере... Да она и не обманывает себя, она всегда, всегда знала это...
Затосковала. И уже вполуха слушала отцовские слова...
— ...Чины давать следует тем, кто служит, а не нахалам и тунеядцам...
О Господи! Ну, разумеется, по справедливости, за все подлинные заслуги!.. Но какой толк в этаком совете, ежели — и снова и снова — упирается всё в действия самодержца. Она сама должна будет разбирать, кто служит достойно, кто служит дурно, и соответственно отдавать приказы о присвоении чинов... А ведь не о том бы речи вести, право! Речь бы вести о таком державном обустройстве, чтобы оно действовало подобно часовому механизму, чтобы люди от самого этого устройства делались бы иными; понимали бы необходимость честности и справедливости... А иначе оно — что? Зачем?..
Но всё же прислушалась к новым словам отца...
— ...Ныне восемьсот тысяч пудов чугуна выплавляют заводы российские... Кораблей иностранных двести сорок в Петербург пришло... А Кронштадт, Выборг, Нарва, Ревель, Пярнов, Рига... Торгуем... Возрастаем... Но, Аннушка!.. — Отец понизил голос до шёпота почти, громкого и жуткого. — Аннушка! Знаю я, таковой работы ненадолго хватит! На заводах моих и верфях спины гнут принуждённо те, что в крепи. А там, в западных странах, — работают свободные... А государство наше будет расти и прирастать множеством кабальных людишек, людишки-то будут трудиться... А там... — слабо простёр руку, — там изобретут механизмы... А у нас всё будет одна суть — крепь да кабала. Могучая держава, а на крепи да на кабале её могущество... Детей станут пугать, нами-то...
Она это поняла. Вспомнила книги. И — решительно:
— Сними крепь. Отмени! Своею властью...
И он — будто в лихорадке страха:
— Нет, нет! Нет возможности. Сейчас — нельзя!.. Это... понимаешь, это — как часы... Вот сейчас поверну винт чуть сильнее — и всё сломается! Здесь надобно чутьё, Анна! Ведь это лишь наподобие часов, а на деле — сердце это, живое сердце! И надобно чутьё! Надобно чутьём предузнать, когда — возможно!.. Когда — ко благу!..
* * *
В спальне, одна, в темноте, Анна плакала в подушку...
Отец не знает как!.. Отец ничего не может... И не будет никаких гарантий, не будет. Она должна положиться на одно лишь чутьё. Что это за такое сказочное чутьё? Как почуять, вырастить в себе это чутьё? И доколе страдать земле русской без правил, без гарантии и прав, полагаясь на одно лишь сказочное чутьё правителя... А может быть, отец её — последний такой, наделённый чутьём? Может, не бывать уже таким, на нём и кончатся... И что же будет, что будет?!..
Корабль, несомый открытым морем...
* * *
Настал Катеринин день — именины государыни. Будущих молодых супругов обручили. Государь по нездоровью крайнему не выходил, не выезжал. Парадный обед состоялся в собственном доме Петра Алексеевича Толстого, на Петербургской стороне.
Такого ещё никогда не происходило с Анной. Да, многое произошло впервые за эти последние годы. Но такое... такое — нет!.. Она была в смятении, в отчаянии, в ужасе почти. Более всего хотелось бежать, звать на помощь... Но кого? Мадам д’Онуа? Санти? Они-то были рядом, их и звать было не надобно. Сами являлись, утешали, заверяли... Кого было звать? Они?.. Так же слабы, как она сама... Андрея Ивановича, что ли, звать? А вот ему-то даже тени страха своего она не должна показывать! Он — её, трусливую, растерявшуюся, никчёмную, — он такую не станет поддерживать... А может, уже и не поддерживает? Что ему в её смелости? Она не дитя, и он не станет её хвалить за хорошее поведение. Ежели он почувствовал, что не за ней — победа, что она — слаба, невзирая на все свои усилия, он её кинет, беспременно кинет. И прав будет!.. Почувствовал, почуял... Чутьё!.. Ах, не думать, не думать...
