Юноша был влюблён и оттого робел. Порою сладкая смутная приходила мысль: устроить тайную встречу. Конечно, такое было бы возможно даже и во дворцах сказочных восточных султанов из книжек французских Аннушкиных, это возможно было устроить. Но Андрей Иванович Остерман с внезапной и, может быть, вполне естественной прозорливостью (а может, просто всё угадал по лицу влюблённого парнишки) вдруг, безо всякого спроса от герцога, решительно высказал своё мнение. Выходило, что устроить тайное свидание — оно, конечно, просто и вполне вероятно. И, разумеется, ничего дурного при этом тайном свидании произойти не может; и вообще ничего произойти не может, кроме обмена робкими влюблёнными взглядами и робких юношеских комплиментов девочке, и в ответ — краска на её щёчках и молчание её, робкое и красноречивое. Но не следует устраивать свидание подобное тайное, нет, не следует. Где-нибудь в Киле, Гамбурге или Майнце можно было бы потрудиться, сыскать надобных людей, сговориться, заплатить, и они бы молчали за плату, всё устроив. Но в Петербурге этого нельзя. Возьмут деньги, а после проговорятся нарочно, из самых добрых побуждений, из верности государю, предположим. И сам государь, а до него дойдёт, и он то ли посмеётся, то ли примется сердитовать, и Бог весть что выйдет для герцога...
Герцог подумал грустно, что и денег на подкуп слуг для устройства подобного тайного свидания он не имеет...
И Андрей Иванович, будто заправски читая мысли, произнёс, что (уж кстати!) и денег-то нет!..
Андрей Иванович осторожно пытался заметить герцогу, что государь ведь ещё ничего не решил; не высказал никому своего решения; и никто ещё не знает, отдаст ли Пётр Алексеевич за герцога Голштинского одну из дочерей, и ежели — да, то которую... Но никаких этих осторожных объяснений-внушений герцог уже не воспринимал; ему решительно мнилось, что Анна — его невеста, и дело только за открытым объявлением... Правда, покамест он мог видеть обеих девочек лишь на торжественных приёмах и выходах. Говорить с ними было нельзя. Он краснел и ловил украдкой ясный нежный взгляд чёрных глаз...
Девочки-принцессы были — как в сказке немецкой, рождённой в горах Шварцвальда, в сказке о горных духах и таинственном короле-медведе, в сказке, рассказанной служанкой при свете вечерней свечи в самом первом его детстве... Одна девочка была черноволоса, другая — белокурая, младшая, она была для него смутна — что-то белокурое, хорошенькое, бойкое...
Если бы он знал о слезах Анны, горьких и внезапных девчоночьих всхлипываниях, когда она, в подушку наревевшись, решительно кинулась к Лизетке и уже готова была вцепиться ноготками... За что? Почему?.. Вот именно это она и спрашивала в отчаянии...
— За что, Лизета?! Почему?! Ведь ты... ведь ты говорила, что ты... Зачем?! Я его тебе не уступлю! — топнула ножкой в твёрдом башмачке...
Лизета с видом презрения кидала слова — грубые, простолюдные, и сколько знала, и все обидные такие... И Аннушка ощутила беззащитность свою и расплакалась беззащитно и открыто, прижав к личику ладошки розовые... И, плача, всё чувствовала презрение Лизетино... Но постепенно в это презрение будто робость и колебание прокрадывались... И вдруг Лизета обняла её крепко, обхватила крепкими своими жёсткими ручками и заплакала сама, шмыгая носиком...
— Ты, Аннушка, глупа! Я ведь всё — для тебя... А ты... Не поняла!.. Я — для тебя, чтобы показать ему, что ты не имеешь к нему равнодушия!.. Экая ты!.. Нет в тебе понятия...
— Но как ты смотрела на него! Какие взгляды кидала! Он... он мог подумать... что ты... влюблена!.. Он...
— А-а! — Лизета на краткое время не одолела в себе жёсткое это озорство. — Трусиха! Испугалась! Испугалась, что сероглазенький твой в меня влюбится!..
Аннушка пыталась вывернуться из жёстких цепких сестрицыных объятий...
— Пусти! Пусти же!.. Лизетка!.. — Рванулась... Лизета ощутила вдруг силу Анны, а прежде никакой силы не было... — Оставь меня! — Гордость и гнев — Анна вырвалась...
И сама внезапно ощутила слабость младшей сестры... изумилась и растерялась... Выбежала, не оглянувшись....
