Сашка всю ночь бродил по вокзалу, заходил в буфет, напрасно стрелял глазами по женщинам, искал и постоянно уходил один с больным, ноющим сердцем. Утром он отхлестал Сережку и нарвал ему уши за то, что тот выл по сестре Кате.
— Мне, небось, не меньше твоего жалко, а посмотри, молчу. Душа вся за вас, оболтусов, изболела, — успокаивая, говорил Сашка. — Как был бабой, так бабой и останешься, — из тебя путного ничего не выйдет. Уйду вот один, ну а тогда, гадина, как собака, так и подохнешь.
Когда рассветало, Сашка бегал в приемный покой, но ничего не добивался.
— Мало ли вас тут, голытьба, за день перебывает! Небось, не лошадиные головы у нас, чтобы все упомнить.
Так и возвращался он один, понуря голову. В девять утра они все втроем ходили в город и долго бесцельно толкались по улицам. Напрасно со слезами на глазах распинались Сережка с Антипкой перед бездушной толпой, — никто ничего не подавал. Проходившие молча кивали головой, иные сердито обрывали:
— Отстань, говорю, — нету.
Сашка безнадежно разводил руками. Проходившие ребята иронически смеялись над ним.
— Нет, брат, нынче на собранных копеечках не проживешь, — учись дергать.
— Может, я не хуже тебя умею, почем знаешь?
— Кабы мог, так не кривил бы рожу перед этакой сволочью, а то скосоротился, глядеть противно, тьфу!
— Дай привыкнуть. Так–то нельзя, — засыплешься.
— Руби неверную.
— Понятно, не вслепую. За этим в оба, — вмешался Антипка. — В поездухе, когда ехали, так этак мыли, что и не приснится другому.
— Мелко ты плаваешь, поверх да наружи.
Сашка избегал ссор и, ткнув кулаком в бок Антипку, разошлись. На дворе было морозно и сыро, ноги зябли, кожа грубела, трескалась от мороза и болела.
— Надо местечко облюбовать, чтоб на ночь спокойно устроиться. На вокзале больше нельзя, — беспокоился Сашка.
— В садике бы хорошо было.
— В кухмистерскую бы еще тебе, — перебил Антипка Сережку.
И молча они пошли к бульвару.
— Ну, вот оставайтесь здесь, а я на станцию сбегаю, може, и Катюшку с Наташей встречу, ежели придут.
— А мы так здесь сидеть будем, или посмекаем немного? — спросили его ребята.
— Как хотите, только не уходите далеко: заблудитесь, где искать буду? — наказал Сашка и ушел.
На вокзале он обегал все углы, несколько раз заглянул за решетку багажной, которая по–прежнему была туго набита вновь приехавшей детворой, и задумчиво выходил к подъезду.
— Подожду еще немного, может придут, шептал он про себя и снова возвращался к багажной.
На улицах уже начинало темнеть, а уходить не хотелось. Каждый взмах двери начинал волновать его, каждый шорох заставлял оглядываться. Не хватало сил покинуть уголок, в котором еще так недавно Наташа ласково убаюкивала его, как ребенка, а он повиновался ей. Над ухом его, чудилось, жалобным сгоном ночной метели шипел ее голос: «Усни, глаза у тебя красные»… В груди сердито, бурно вскипала кровь. «Кто взял? Убью», срывалось с посиневших губ, пенившихся слюной. А там, на бульваре, Антипка с Сережкой ждут, напрасно устремляют взор, месят ногами грязь, дрогнут на холоде. Сегодня сыро, бусит мелкий дождик, земля намокла, настыла, под открытым небом не уснешь. Сашка, как одурелый, вскакивал с барьера, выбегал на подъезд и снова, молча вперив в землю глаза и хлопая разбухшими сапогами, возвращался к барьеру. Вот и знакомый милиционер прошел, тот самый, который увел Катюшу с Наташей. Сашка хотел спросить у него, где они, но тот сердито на него рявкнул:
