— Доктор Иониди, — хозяин с полуулыбкой слегка наклоняется в сторону человека, — друг моего отца и винодел-любитель. Юрий Порфирьевич, я вам привёл больную, она жалуется на водобоязнь.
— Возьму и выдам! — Иониди поиграл глазами. — Я не тот, кем меня хотят представить. Я терапевт, а не психиатр, мои дорогие, и нам здесь хватает вдоволь одного больного Пет... Петрарки.
— Петрония, Юрий Порфирьевич.
— Пусть будет так, — Юрий Порфирьевич промокает платком усики а ля Микоян, бросает взгляд на вставшего поодаль Никандрыча, благодушно улыбающегося. — Ровно в одиннадцать будем измерять ваше давление, будьте готовы.
— Да мне что, Юрий Порфирьевич, я всегда...
— Путаешь гарниры, — закончил несколько неожиданно и безапелляционно Касопов, — сегодня завтрак номер восемь, так что напряги усилия и не передержи яйца, — и, обращаясь к ней: — Перекаливать яйца — хроническая и, боюсь, роковая ошибка Петрония.
— Почему роковая?
— Постоянство в ошибках — привилегия некоторых мужчин и красивых женщин, а у таких, как наш милый Петроний, это попахивает склеротическим тленом безнадёжности.
— А сами склероза не опасаетесь?
— Что?
— Питать слабость к яйцам в вашем возрасте...
Они вошли в прихожую, в нише Касопов подхватил двухпудовую гирю, стал выжимать. Выдохнув: “Десять!” — толкнул гирю в угол, эффектно распрямился и распахнул перед ней дверь ванной.
Сверкающий кафель стен, волчья шкура на полу, вычурные полки с набором шампуней на самый взыскательный дамский вкус, ворсистые полотенца и льняные расшитые утирки, три зеркала в резных ореховых рамах. Утопленная в полу огромная ванна. И среди этого парфюмерно-галантерейного разгула — телефонный аппарат на инкрустированном янтарём поставце: сочетание изощрённого культа тела с деловитостью... Неужели тут хозяйничает не дама? Краски для волос и даже перекись водорода... интересно бы глянуть на жену этого утопающего в неге Персея... Сколько лет не попадалось такое мыло?.. аромат сохраняется не меньше трёх дней... лаванда, розовое масло; каждая вещица вопиет о лелеемой плоти — как не почувствовать в этой ванной, в каком незаслуженном пренебрежении было у тебя собственное тело... Обидно до растроганности.
Будь ты проклята, незыблемая освящённая Бедность! Комнатка в коммуналке, полуподвальная мастерская. Корм и слава давно распределены, и таланту оставлено лишь раздумывать, кому он этим обязан: завистливой злобе или злобной зависти? Раздумья вгоняют в блеклость безразличия: шагнуть в небытие?.. Ледяной смех над бессилием.
Крылья для бегства — лучшее средство...
В одно утро ты выглядываешь на улицу и вдруг ловишь себя на желании выпить стакан газировки у облепленного пчёлами автомата... пена, газ, щекотка в носу, слепящее солнце, шипенье сковородки за чьим-то окном, кухонные запахи, ярко-зелёный лук в чьей-то кошёлке и приступ смешливости, и чувство — саднящее на миг отпустило! Крылья для бегства — лучшее средство от болезни сердца... Крылья заменила “Ракета” на подводных крыльях, устремившаяся вверх по Дону; от пристани до Табунского на попутке, в обществе небритого угрюмого мужика в кепке, погружённого в мысли об ожидающей его пятёрке. Пыль в окно, незаметно проглоченные ухабы петлявшего просёлка, мать, отец... вечер с ними. А спозаранок — на реку! и вот ты — ни много ни мало — в изысканно оборудованной ванной некоего начальника строительства, мецената или кто он там ещё. Как же отомстится ему за то, что приходится выходить сейчас к его гостям в простецком розовеньком платьице!
* * *
Он скромно ждёт в прихожей, ни следа лоска: отнюдь не отутюженные цвета хаки брюки, канареечная рубашка, одной пуговицы не хватает, и эта улыбка... вот каким вы бываете, милейший Далмат Олегович.
— Я не слишком навязчив со своим... гостеприимством?
И это-то надменный хозяин?! Если она сейчас назовёт его очаровательным — покраснеет. Наверняка. Она вдруг делает книксен — ему одному.
— Пожалуйста, — говорит он тихо, — по лестнице наверх.
Сконфужен! Потупился в смущении... у неё нет слов!
Голоса гостей на веранде, лай Ажана, куча обуви в углу прихожей — и, между прочим, ни одной женской пары, и на вешалке тоже ничего женского.
