— Да куда ты лезешь! Ишь напридумал сколько! Их именем и без тебя назовут! — сердито отзывалась Наталья Алексеевна, когда он делился с нею этими изобретенными названиями. — Ты о своих людях, Гришата, подумай, небось ихним попечением да трудами и в люди-то выходишь. Кто тебя картой плавания благословил, путь-дорогу указал? — вспомнила она кстати, но не назвала своего деда Трапезникова. — То-то! А Самойлов Константин Лексеич, чьим умом да советом ты живешь? Пьяных Захарыч, — разве не он научил тебя паруса ставить, марселю от брамсели отличать? Их вот имена на память людям и закрепи…
— Уравнила! Ха-ха! — искренне хохотал мореход. — Славороссийск — и Самойлово, Павлоград — и рядышком Пьяных… Пьяныхград! Эх, ты! Царствующие не поддержат — все прахом пойдет, все труды мои и человечков наших льдом покроет, вот как реку ту, что в Нучеке… Помнишь, сказывал тебе?..
Но зверобоев-промышленников мало трогали коммерческие и честолюбивые расчеты Шелихова. Они все чаще и чаще поговаривали о возвращении долгой: пора, мол, и честь знать. Вечерами собирались перед пятистенным домом-жильем артели, на песчаной лужайке, и слушали песни, которые складывал и пел под жалейку Ваньша Чабриков, худенький парнишка с глубокими, как озеро в горах, голубыми глазами.
Ваньше в первых боях пробили голову каменным топором, и он стал, как заметили позже, не в себе. По настоянию Натальи Алексеевны его освободили от промысла и караульной службы. Ходил он со своей жалейкой и складывал песни. Когда видел собравшихся в кучу людей, подсаживался к ним и пел. Ходил в шалаши алеутов и там пел. Алеуты ничем не обижали Ваньшу: по представлениям алеутов, человек, лишившийся ума, перешел во власть духов, обидеть такого — совершить святотатство.
Как-то раз в безоблачный вечер сидели ватагой зверобои и глядели в сторону Руси, где садилось в океанские воды багряное солнце. Курили махорку и молча вздыхали, слушая жалобные переливы жалейки.
Отыграв вступление, Ваньша говорком, нараспев начал новую, только что родившуюся в душе песню:
Говорили нам люди старые,
Горем горьким наученные:
— Коль придется быть на конце земли,
Там найдете вы Буян-остров…
На Буяне том да на острове
Не сустренешь церкви божией,
Пред крестом не скинешь шапочки,
Не поклонишься соседушке.
А вокруг народ незнаемый,
Есть суседа, да не мирные,
И как вспомнишь, то — восплачешься,
Плыть бы молодцам во родимый край.
Шелихов и сам любил песни Ваньши и поощрял его мелкими подарками. Но на этот раз, сидя под волоковым оконцем своего прируба к общей казарме — «кажиму» — и раздумывая, как бороться с одолевающим ватагу неподходящим настроением, он в словах Ваньши почувствовал скрытый вызов намерению до конца использовать прибыльное дело и положить твердое основание своей мечте — открыть новую страну и первый город в ней назвать в честь российской славы «Славороссией». И место такому городу не на острове — токмо на материке. Постепенно именем будущего города Шелихов стал называть всю новооткрытую землю. В воображении его носились обрывки звучных имен и названий, навеянных чтением исторических книг. «Славороссия» была как-то созвучна в его представлении амброзии — легендарной пище греческих богов. Об амброзии он слышал в своих странствованиях между Охотском и Камчаткой от многочисленных иностранных китобоев и бойких на язык искателей приключений, с которыми встречался и поднимал кружки с ромом или спиртом иркутского курения.
Из рассказов, передаваемых цветистым, но заплетающимся языком, явствовало, что амброзия давала безмерные силы и вечную молодость тем, кто вкушал ее. В «Славороссии», подобно мифологической амброзии, мореход Шелихов стал черпать неистощимые силы в борьбе за нее.
И вот бесхитростная песня Ваньши как-то затемнила вдруг блистательное и гордое имя «Славороссия». Песня залила души людей тоской по родине, по неустроенной, нищей России. И «Славороссия» померкла даже в нем, Шелихове, создателе этого имени. Перед глазами морехода встал полузатопленный Охотск, зарывшийся в снега Иркутск, блестящий Петербург и кипучая торговая Москва, — а в этих двух столицах он побывал лет пять назад, — и давно покинутый родной Рыльск, над сонной, медлительной, покрытой ряской и белыми цветами купавы речушкой Рылой, впадающей в многоводный Сейм, где он мальчишкой купался и удил… Эх, наваждение!.. А все малец виноват. И взбешенно, высунувшись вдруг в окно, крикнул:
