Григорий Иванович, выждав, когда компанпоны успокоятся, сказал:
— Поклоны богу бейте, а просчеты уж при себе оставьте. Что же касаемо меня и людей наших, поимейте совесть рассчитаться по человечеству…
Купцы при таком неожиданном обороте речи аж замерли, Голиков и рот даже открыл, уставясь на морехода. А тот, сжимая рукой угол стола, говорил:
— Мы ли хребты не ломали, крови-жизни для вашего прибытку не щадили!.. И потому полагаю: до того как к дележу приступать, одну десятую промысла отделить в награждение усердных и добронравных работных по моему списку. Я обещал, что мы их награждением не забудем, тем паче, что и выдать-то пустое придется — по три тысячи рублей на пятьдесят человек, что в живых состоят, да еще тысячи примерно по две — семьям-сиротам сорока погибших передать… Это ведь за три года, что мы под смертью ходили! Что до меня касаемо… — Шелихов снял со стола руку, встал и резко, как вызов, бросил: — то требую: достальной промысел поровну промежду нас разделить на четырех на учредителей, хотя племяш твой, Иван Ларионович, и жалования капитанского отробить не в силах был.
— Очумел ты! Али крест в Америке потерял? — вскочив из-за стола, тоненько вдруг заверещал от Гришкиной продерзости Иван Ларионович Голиков и подался ближе к Лебедеву-Ласточкину, как бы ища у того защиты.
— От варначья храбрости набрался, — презрительно наконец отозвался Лебедев-Ласточкин, словно теперь только сообразивший, чего от него хочет Шелихов. — Не на боязких напал, — устоим, а нашего не отдашь… в долговую посадим! Через три дня пришлем оценщиков и понятых приемку делать и… На чужой каравай рта не разевай, Григорий! — закончил он уже угрожающе. — Самого себя заглынешь…
3
И еще раз Григорий Иванович Шелихов мысленно обозрел свой пройденный путь, который сегодня уперся в город Иркутск.
Иркутск конца восемнадцатого века, несмотря на сравнительно небольшое население — около пятнадцати тысяч душ, — слыл среди людей старой веры «четвертой столицей», после Петербурга, Москвы и Киева. Иркутское купечество и посадские работные — ремесленники, извозчики и многочисленные вольные и гулящие люди, бравшиеся ради куска хлеба за всякую работу, — считали себя преемниками той благодати, которую вынес им из своей ссылки в Даурию знаменитый расколоучитель протопоп Аввакум.
В каменных приземистых домах, что стояли в глубине просторных усадеб, окруженные каменными же и деревянными амбарами несокрушимой долговечности, расположились гнезда столпов старого обряда купцов-миллионщиков Свешниковых, Поповых, Голиковых, Лебедевых, Сибиряковых и многих других, имена которых теперь никому и ничего не говорят и свидетельствуют лишь о преходящей и неверной власти накопленного золота.
Из этих домов принудительная сила и власть купеческого рубля тянулась к самым тяжелым тогда промыслам Сибири — к хлебным пашням по Селенге, к избушкам зверобоев в тайге, к солеварням Усть-Кута, к пропитанным сибирской язвой кожевенным чанам посадов Иркутска, на старательские золотые прииски и серебряные рудники Нерчинска и Акатуя. Не легка была доля мелких служащих, также и приказчиков, губивших здоровье, а часто и жизнь при выполнении разных поручений торговых домов, в бесконечных тысячеверстных разъездах по сибирскому разбойному бездорожью.
Шелихов пробрался в Сибирь из далекого Рыльска, с Украины. Сменив здесь сермягу и лапти, в чем скитался годами, на купеческую однорядку и юфтовые сапоги новонайденной оседлости, Шелихов не утратил понимания страданий и недовольства народной массы, среди которой он сам еще так недавно был никому неведомым и нищим искателем счастья. Корень зла русской жизни своего времени он видел только в засилии дворян-тунеядцев и во всем подражающих им чиновников.
На пороге девятнадцатого века в далеком Иркутске при новых исторических условиях жизни русского народа в деяниях Шелихова, как и в его образе, ожила и заблестела свежими красками тогдашней современности сказочная былина седой русской старины о Садке, богатом госте:
Во славном во Нове-граде
Как был Садко купец богатый гость,
А прежде у Садка имущества не было:
