В другой раз мичман пытался отпилить и съесть собственный палец.
Хрулеев помнил тот вечер, когда застал мичмана за его нетривиальной попыткой породить пищу из себя самого. Мичман работал наградным кортиком жадно и азартно, как археолог, пилящий аммонита, чтобы добраться до доисторической начинки. Под острым лезвием кортика кожа лопнула, из отпиливаемого пальца хлестала горячая красная кровь, но, допилив палец до самой кости, мичман вдруг остановился, лицо исказилось гримасой боли и ужаса, он взвыл и не смог продолжить свое действо.
Теперь палец мичмана был перемотан уже начавшими гнить листами подорожника, пострадавший палец был на левой руке, поэтому мичману и не пришлось загибать его во время объяснения неправоты Хрулеева.
— Я не оставлю тебе собаку, Тотошка — мой друг, — резко ответил Хрулеев.
— Ага, ты как Гитлер, он тоже зверушек жалел и не ел, — отозвался мичман, — У тебя же есть ружье, ты мог бы сейчас пойти и подстрелить нам дичи на ужин, но ты даже этого не можешь, настолько ты бесполезное чмо.
— Не мог бы. И дело совсем не в моей криворукости, — устало объяснил Хрулеев, — Дичи нет, даже ягод и грибов нет. Леса вымерли.
— Это проклятые дети истребили все, мелкие ублюдки зачистили лес, чтобы заморить нас голодом, — обреченно заявил мичман.
— Дети ни при чем, просто такая выдалась осень. И вспомни, мы ведь только что поели рябиновых ягод...
— Отдай мне собаку, блядь, я сам ее зарежу, а ты можешь отвернуться, если тебе страшно смотреть, — изо рта у мичмана свисали застывшие водопады бурых слюней, он сам сейчас был похож на голодную загнанную псину.
— Послушай, мичман, ты же офицер, ты ходил в море. Ты знаешь историю о сержанте Зиганшине? Он дрейфовал без воды и пищи в открытом море пятьдесят дней. Он съел собственный ремень и сапоги, но он не жрал собак и гнилых ежей.
— Само собой, ведь в океане нет собак и ежей, кроме морских ежей, конечно же, — разозлился мичман, — А что касается моря...
Мичман вдруг разрыдался. По впалым и покрытым слоем блевотины щекам побежали слезы. Лицо мичмана теперь напоминало географическую карту, засохшая рвота была материком, а оставленные слезами промоины — руслами речек.
Мичман хрюкал и подавлял новые рвотные позывы. Он надоел Хрулееву смертельно, все силы Хрулеева сейчас уходили на то, чтобы просто терпеть присутствие мичмана.
— Какое нахуй море? Я его даже ни разу в жизни не видел, я психолог из военно-морского института, блядь, — неожиданно признался мичман, проглотив собственные рыдания, перемешанные с подступавшей к горлу рвотой.
Тотошка вдруг приняла боевую стойку, она оскалилась на рябиновые кусты за спиной Хрулеева и зарычала. Хрулеев, испугавшись, быстро обернулся, но увидел лишь старую узловатую рябину.
Поросшая мхом земля под кустом была усыпана сухими листьями. Ягод на рябиновом кусте естественно не было, Хрулеев и мичман, давясь от горечи, сожрали их еще десять минут назад. Ветер шевелил покрытые наростами кривые ветви куста, они хаотично двигались как дрожащие руки старика-алкоголика, позади рябинового куста уходил вдаль сосновый бор, и больше ничего.
— Тото, фу! Лежать.
Хрулеев вновь повернулся к рыдавшему мичману. Нужно было успокоить ни разу не бывшего в море моряка, но Хрулеев не знал как помочь ему.
— Расскажи мне какую-нибудь морскую байку. Уверен, что ты много их знаешь, даже если ни разу не ходил в море, — предложил Хрулеев.
Мичман не ответил. Вместо этого он извлек из кармана наградной кортик и вынул его из ножен. Мичман стал примеривать кортик к собственному горлу.
Хрулеев понял, что дела совсем плохи. Наверное, нужно было добежать до мичмана и отобрать у него кортик, но Хрулеев стоял в десятке шагов от самоубийцы, пока он будет бежать, мичман вполне может уже вскрыть себе сонную артерию.
— Успокойся. Просто расскажи мне что-нибудь, что угодно, — повторил Хрулеев.
Тотошка снова злобно зарычала в сторону рябинового куста за спиной Хрулеева, но, обернувшись, Хрулеев вновь не увидел ничего интересного.
— Тото, заткнись, фу!
К облегчению Хрулеева, мичман наконец убрал кортик от собственного горла. В носу мичмана хлюпала рвота, голос у него стал глухим, как будто он говорил, опустив голову в металлический банный таз:
