- Тетка давала тебе плохие советы.
- Но я ее любил.
- И поэтому ты стал катастрофически стареть.
- Да. Но мое детство, отрочество, юность перешли сюда, - и я указал Черной курточке на свою левую ладонь в лайковой перчатке.
-Как ты наивен. Стенькин тоже был чрезвычайно наивен, поскольку перепутал свою кисть со своей мужской достопримечательностью. Твоя тетка буквально высосала его. Посмотри!
Черная курточка подошла к единственному окну в комнате, раздвинула тяжелые желтые шторы и я увидел Хованское кладбище.
- Вон его могила.
Я вгляделся в сырой полумрак. Под табличкой: "Художник Стенькин" на глубине метров двух лежал гроб без верхней крышки. В гробу находился живой осунувшийся Стенькин, а на нем извивающаяся полная голая женщина с длинными белокурыми волосами; в ней я узнал свою родную тетку. Она была похожа на большую розовую пиявку.
- Зачем же ты спрашиваешь о своем Стенькине, если сама лучше меня знаешь о его судьбе? - хрипло спросил я Черную курточку.
- Ты должен был вспомнить о нем, чтобы спасти его сейчас. Спаси его и себя.
- Каким образом? И от чего я его должен спасти?
- Ни он, ни твоя тетка не умрут окончательно, пока ты не проникнешься любовью к каждому из них, к таким, какими ты их увидел.
- Хорошо. Я люблю их. Люблю.
Как только я произнес эту фразу, осунувшийся Стенькин и моя розовая тетка превратились в два скелета, сцепившихся в неразлучном объятии. Черная курточка вновь зашторила окно и, повернувшись ко мне, устремилась в мою сторону козлоногой фигуркой Омар Ограмовича, посверкивая желтыми глазами.
Отцовская немощь слетела с меня, и я ощутил небывалый подъем сил. Мне впомнилась моя недавняя встреча с толстой чувственной продавщицей из галантерейного магазина. О, я бы сейчас ей доказал, что я не мерзкий старикашка.
Бедная одинокая женщина.
10
Жизнь не стоит на месте, а смерть всегда стоит и ждет. Жизнь можно обмануть жизнью, а смерть смертью не обманешь. Смерть входит в смерть, а жизнь никогда не соответствует другой жизни. Кто кого выдергивает из пустоты безмолвия и заставляет вращаться вокруг мертвой планеты: я ли слово, или слово - меня? Кто из нас мертв более? Кто тихой сапой крадется по жизни с косой смерти, не говоря ни слова, тот уже рождается мертвым. Если он произнесет хотя бы одно слово, на него сразу же обратят внимание и тень неизвестности не поможет ему скрыться от любопытных глаз спутников по бытию. Я молчал до четырех лет, а потом слово выудило меня их хаоса и прорвало мою артикуляционную замкнутость фаллическим извержением оформленного смысла.
- Фора! - крикнул я и огляделся.
Слово прозвучало красиво и, стукнувшись о потолок, упало в мои руки круглым литым предметом. Я подошел к раскрытому окну и бросил его в майские запахи порхающего голубого воздуха: "Фора!" взвизгнул предмет. Через минуту перед моим окном стояла девочка в оранжевом спортивном костюмчике, держа в руке резиновый кругляш.
- Ты меня звал?
- Фора?
- Да, я Фора.
Я перелез через подоконник и оказался в нашем дворе на Шаболовке.
- На, возьми мое имя назад, - сказала она, протянув кругляш. - Спрячь его подальше и, как только захочешь увидеть меня, брось его и скажи: "Фора!"
- Фора!
- Начинай говорить, Скалигер!
- Что в имени тебе моем?
- Разговорился. . . Пошли играть.
Я и Фора залезли в песочницу и стали лепить пирожки. Ее полная фигурка в оранжевом шерстяном костюмчике, пунцовые маленькие губки и веселый смех заставили меня поверить в то, что я действительно живу.
- Ой, стеклышко! Ой, мушка! - то и дело вскрикивала она, радуясь всякой всячине.
- Фора, полезли на сараи загорать.
Наш двор был окольцован сараями, покрытыми искрящейся мягкой толью. Она была горяча и пахла нездешними местами. Мы лежали с Форой рядом и смотрели на небо.
Я лежал и думал о том, что перейдя из тьмы в свет, из немоты и безмолвия в шумы и звуки жизни, я занял не свойственное для себя место за органом бытия и вынужден буду нажимать клавиши его, не понимая ничего в высшей гармонии поступательного процесса жизни. Я жалел себя, потому что Фора, распечатав мои уста, умела наслаждаться каждой звенящей секундой жизни, а я бы все же предпочел молчание, потому что слова, подобно насытившимся пчелам, разворовывали мед моей субстанции, унося его неведомо в какие пределы, неведомо кому.
