Пока кооператив строился, сперва проживали на съемной квартире – деньгами на аренду опять-таки вспомоществовал дед. Но вскоре случилась страшная трагедия (для Марии) и неприятная история (для Николая Петровича). У тещеньки, Огузковой-старшей, диагностировали рак. Как это часто бывает у простых людей, тянущих свою лямку и не озабоченных собственным здоровьем и диагностикой, впервые к врачам она постучалась, когда болезнь приобрела фатальную четвертую стадию. Несмотря на лучших докторов и лекарства (организовывала, естественно, Машенька, но и дед Кирсанов помогал), за семь месяцев теща угасла. Похоронили, от съемной квартиры отказались, перекантовывались, пока возводится кооператив, в однушке близ Ботанического. Зато потом, когда настала пора въезжать в трешку в Архитектурном переулке, Мария провернула еще одну операцию: нашла желающих разъехаться, добавила к той самой новой квартире освободившуюся материну однокомнатную – и стала обладательницей прекрасной, роскошной пятикомнатной квартиры с двумя ванными в том же самом «архитекторском» доме!
Меж тем спустили красный флаг над Кремлем. Взамен взвился революционный трехцветный штандарт. Парадигма благополучного существования менялась. В момент повсюду по Москве выросли уродливые железные ларьки, в магазинах появились продукты, включая никогда не виданные ранее в Отечестве йогурты и омары. Но вот цены! Раньше, при социализме, деньги ничего не значили, гораздо важнее был доступ к кормушке и связи. Теперь же деньги понадобились всем, и непонятно было, где их брать.
Николенька как раз заканчивал Художественный институт. В прежних, социалистических, представлениях видел он себя уже довольно обеспеченным человеком. Его ценили за быстрое, легкое перо. Он подвизался в студии молодых карикатуристов при «Московском комсомольце», печатал карикатуры в «Крокодиле», иной раз и заказ на иллюстрирование книг удавалось добыть, даже и самых денежных – детских. Но с наступлением капитализма все как-то стало линять. Гонорары задерживали, а когда они приходили, инфляция успевала превратить их в пыль. Книги стали печатать вообще без иллюстраций, голый слепой текст. Конечно, материальное ухудшение не случилось обвалом. Состояние полуработы-полузаработка длилось год, полтора, два – девяносто второй, девяносто третий годы. То что-то обламывалось, открывались новые рынки, например рекламный, то пару месяцев Николай сидел без копейки. Но и Мария продолжала трудиться, притаскивала из ресторана, как говорили в их общепитовской среде, «трофеи»: недовложенные в порции, сэкономленные продукты. Хотя и с этим становилось туже: новая дирекция наняла охрану, которая шмонала на выходе поваров и их сумки. Блистательная квартира в Архитектурном переулке стояла практически пустая: спали на старом диване, привезенном с дедовой дачи, приводили себя в порядок перед крохотным настольным зеркальцем.
В верном направлении Николая подтолкнула опять-таки Мария. Она, молодая да ранняя, еще с советских времен шуршала – дружила с нужными людьми, жила по принципу «ты – мне, я – тебе». За ласковое обслуживание в ресторане, свежие да полные порции можно было и с зубным врачом закорешиться, и с товароведом обувного магазина, и с директором типографии. В новые, капиталистические, времена эти люди никуда не делись, а иные круто взялись расти и жиреть во всех смыслах этих слов. Через них Мария и стала своего Николая двигать. А он ведь никакой работы не чурался – не мог только ее раздобыть для себя, работу.
Сначала Машка его с дагестанцем свела, который свой ресторан на Пролетарке открывал. Тот заказал (говоря сегодняшним языком) дизайн-проект. Тогда это называлось «помоги мне здесь все оформить».
– Пусть тут по стенам, – обрисовывал ему техзадание Мансур, – голые женщины раздеваются…
– Как же они могут раздеваться, если они голые?
– Ты тут мне не умничай, давай маши кисточкой.
И Николай оформил ресторан Мансура. А потом еще ему и подмосковный особняк.
И получил в результате толстую долларовую «котлету» – расчеты тогда, в начальных девяностых, велись, разумеется, черным налом да в СКВ.
